Посвященный

Лик? Лицо? Или – морда? Картина Лидии Шульгиной

В отличие от других нуворишей, коллекционировавших водку, автомобили, наполеоновские мундиры, оружие, ордена, яхты, футбольные клубы, виллы, девиц или пасхальные яйца, Барыкин коллекционировал художников. Благородный коллекционер, интеллектуал, меценат, по сходной цене Барыкин скупил немало картин. Художники встречались разные. Одни, наивные до странности, не зная цену, за бесценок отдавали и радовались, как дети. Сами несли сокровища Барыкину. Другие превратились в дельцов. Еще недавно власти не уступали, себя не жалели, иные на Голгофу шли, а перед зелеными не устояли. Эти все готовы были продать. Но один, легендарный, талантливейший, отмеченный Пикассо, блаженный – говорили, что птицы в клюве приносят ему еду, – этот, не от мира сего, существовал сам по себе, не входил ни в какие тусовки и не писал манифесты, наедине с Богом жил бомжом, отшельник и гордец, не шел к Барыкину.

– Искусство не продается, – говорил Зайцев, юродивый, – не я пишу, Бог. А Бог, как известно, изгонял торговцев из Храма.

Странный он был, Зайцев. Прославленный, признанный среди таких же изгоев и очень редких ценителей, он никогда не выставлялся, кроме тайных квартирных выставок, лишь однажды заочно в Париже по непонятному недосмотру властей. Зайцеву было слегка за 40, и, однако, как старое дерево коростой, он весь оброс мифами, легендами и апокрифами. Рассказывали, будто он сидел, будто на выставке в Манеже пьяный Зайцев схлестнулся с Хрущевым, а на Бульдозерной выставке бросался под гусеницы; еще говорили, что фамилия его не Зайцев, в Зейцер, что он непробудный пьяница и хулиган, что лечился с политическими в психушке. Но что бы ни говорили, все признавали – гений и самородок, он и учился всего только год и изгнан был за диссидентство: перед картиной Бродского «Ленин в Смольном» начал мелко и часто креститься, а в душах читает, словно Христос, и человек он верующий глубоко, а пишет странно, будто волхв. Иные не раз пытались уличить его в чародействе.

Чтобы заполучить бессребренника Зайцева, банкир Барыкин решился пойти на хитрость – позвали художника якобы не к Барыкину, а к красавице жене Оксане, изнывающей от одиночества в золотой клетке. Тут, правда, выходила загвоздка: Барыкин в ту пору не был женат. От прежней жены откупился и услал за границу, а жил с новой, не женой, но моделью. Увез с выставки какого-то модного агентства, что-то вроде эскорта.

– Что же, пойду посмотрю, понравится – напишу, – согласился Зайцев, известный ценитель красоты непорочной и автор десятка «Мадонн», – только денег антихристовых не возьму, за закуску, мне чтоб селедку и винегрет и водки. И приду сам, «Мерседесов» не переношу. Господь пешком ходил, а эти… тела бездушевные возят… плоть…

…И явился в апартаменты барыкинские роскошные странный человек в скуфейке, в заштопанной, без пуговиц, курточке, брюках-пузырях и в требующих каши ботинках, из которых торчали немытые давно пальцы. Увенчана же сия композиция была ярко-красным мохеровым шарфом из Парижа – то ли босяк, то ли клошар. Охрана хотела прогнать Зайцева, но велено было: впустить. И вошел удивительный человек с бороденкой клинышком, ликом похожий на Христа, со взглядом светлым и строгим, посмотрел пристально на барыкинскую жену-нежену и спросил, будто учитель нерадивую ученицу:

– Жена, говоришь? Не похожа ты на жену. Ложь в тебе сидит и бесстыдство. Ну давай, корми.

Художник – это посвященный. Картина Николая Эстиса

Зайцев уселся за стол, взял немытыми руками хлеб, стал крошить его на стол, налил себе водки, выпил, крякнул и руку запустил в винегрет – так узбеки плов едят. Он ел, пил, хрустел зубами, сморкался, кидал кости на стол, не обращая ни малейшего внимания на Оксану, притворную жену Барыкина. Наконец, насытившись, выпил стакан водки, отер руки о скатерть и снова взглянул на наблюдавшую за ним, как за странным зверем каким, Оксану.

– Ну что, пока не пьяный, давай буду тебя рисовать… блуд твой… Чай, на Сотбис продавать станете. Меня уже не будет…

– Юродивый, сволочь, – зло сверкнула глазами Оксана, – редкостный хам.

Но покорно села в кресло, как велел спрятавшийся подальше Барыкин.

Зайцев взял в руки мастихин, разложил приготовленные для него краски и принялся малевать – он именно малевал, то тюбиком от краски, то мастихином, то пальцем, то окурком. И все дымил – прямо в лицо Оксане. Модель много раз порывалась встать, выгнать наглого бомжа, но сил не было, воли, что-то божественное или дьявольское заключалось в странном этом, необычном человеке, она его ненавидела, а приказал бы, пошла бы за ним, как за Христом шли… святой, грешный, необузданный, дикий…

К Барыкину она тянулась из-за денег, а этот парализовал ее, видел насквозь, разглядел дьявола… Дьявола, потому что закончил и встал, а она все сидела… и он сказал:

– Посмотри на себя. Это есть ты…

Наконец, она поднялась и посмотрела. Будто в зеркало, только особенное… красавица, ямочки на щеках, улыбка легкая, игривая, зубы ровные, а в глазах – жуть… Враг человеческий… Он… Злые глаза, хищные…

– Неужели это я? – спросила Оксана.

– Очистись, – сказал Зайцев. – Изгони его.

Тут и вошел Барыкин. Снова принялся Зайцев рисовать. Только теперь холодно, сосредоточенно, будто устал. И Барыкин получился холодный, жадный. Будто похож, один в один, все вроде правильно, а – черт. Человек-сатана. Все разглядел Зайцев. Все… Даже будущее разглядел… Черное…

…Несколько лет прошло, они не встречались более, отчего-то Барыкин боялся этой встречи, что-то тревожило его, хотя дела у новоявленного олигарха шли прекрасно: банк его стал одним из первых, и коллекция росла, вокруг него убивали, но он богател, и Оксана-модель родила двух детей, только зачем-то ездила на богомолье – то в Иерусалим, то на Афон. Но Барыкина ее метания интересовали мало – бабья дурь. Все вроде было хорошо, когда Барыкин заметил, что портрет его начал чернеть. Он долго не обращал внимания – мало ли, краски, – но через некоторое время почувствовал себя плохо. Стал задыхаться, кашлять, а в мокроте заметил кровь. Барыкин взглянул на портрет, тот стал совсем черным. Банкир испугался, стал молить Бога и обратился к врачам. Обследовали его в Швейцарии. Диагноз оказался неутешительный: рак.

– Срочно нужно оперировать, – сказал профессор. – Вас можно спасти.

– Да, – согласился Барыкин. – Но прежде я бы хотел урегулировать отношения с Богом. Грешен я.

Барыкин был почти уверен, что некая мистическая связь существует между его болезнью и портретом. А потому прежде, чем удалять опухоль, следовало что-то сделать с портретом. Только с портретом ли? Ведь портрет – зеркало… Или луч, высвечивающий глубоко-глубоко, в бездонной пропасти сознания, где формируется его эго. Следовало встретиться с художником. Он не знал зачем. Однако в портрете заключалось некое послание, диагноз, а может, указание. Мысли Барыкина путались. Ему больше не нужны были деньги, ничего не нужно, только жизнь. Другая жизнь, не та, которую он прожил. Он впервые думал сейчас, что грешен, что жил плохо, нечисто, бездушно, и тихо просил Бога, чтобы тот позволил исправить. Он на все был согласен, на все, только выкупить жизнь. Вчера еще он не верил в Бога, а сейчас умолял Его. Молил отменить все то зло, что он сделал людям. Обещал Ему стать другим. Помогать женщинам, которых сделал вдовами. Стал верить, что там есть суд. Странное дело, Барыкину казалось теперь, что, если он очистится, болезнь пройдет. Что есть невидимая связь – инфернальная, демоническая – между грязью в его душе и болезнью. Всю жизнь он думал о деньгах, а думать надо было о душе…

– Все мы грешны, – сказал профессор.

– Нет, я – особенно. Я – олигарх…

– А… – согласно протянул профессор.

– Дайте мне несколько дней, – попросил Барыкин. – Я хочу отыскать художника.

В тот же день банкир велел своей службе безопасности за любые деньги разыскать художника, но Зайцев исчез. Удалось только выяснить, что года два-три назад Зайцев начал писать картину «Вознесение». Работал он долго и трудно, читал духовные книги, молился, ездил по монастырям – пытался проникнуть в образ Христа, – а потом собрался в Иерусалим. И что его сопровождала женщина. Кто она и откуда, оставалось неизвестно. Она не была красива, но вроде бы свет – Божий свет – изливался у нее из глаз. На этом следы их терялись…

Банкира Барыкина прооперировали – кажется, удачно; почти здоровый после нескольких месяцев пребывания в Европе вернулся он в Москву. Едва войдя в свою виллу, Барыкин торопливо устремился в галерею, где висел портрет и с трепетом включил яркий свет: портрет посветлел. Сколько ни всматривался олигарх, признаков болезни в лице он больше не видел, никакой черноты. Но еще сильнее поразило Барыкина, что ничего не оставалось дьявольского, злого, лицо казалось просветленным, будто свет сходил на него с неба. Обрадованный и пораженный, олигарх упал на колени – молился и благодарил Бога; в тот же день он решил учредить фонд, чтобы помогать талантливым, но бедным художникам. И тем же вечером начальник службы безопасности сообщил, что женщину, сопровождавшую Зайцева в Иерусалим, удалось отыскать – каждый день она ходит на молитву, исповедовалась и собирается поступить в монастырь трудницей, чтобы со временем принять постриг. Монастырю же она подарила необыкновенную картину, которую художник писал мучительно и долго и из-за которой таинственно исчез.

– Дело в том, – начальник службы безопасности замялся, – что Зайцев, художник, вознесся на небеса. Так она говорит.

– Вознесся? – вскричал Барыкин. – Как Иисус Христос? 

Несколько месяцев назад олигарх ни за что бы не поверил, что такое возможно, но сейчас… С того самого дня, когда он заметил, что лицо на портрете начало темнеть и в нем появились признаки болезни, смерти, казалось иногда Барыкину, одновременно что-то происходило и с ним самим. Банкир не был раньше верующим, напротив, атеистом и циником, но теперь начал верить в чудеса, и стало казаться ему, что через художника Бог посылал знак и что телесная болезнь его шла от души. И хотя врачи утверждали, что быть такого не может и что при раке возникают иногда странные аберрации сознания, галлюцинации, Барыкин им не верил. Напротив, ему казалось, что между портретом и его болезнью существовала таинственная, мистическая связь. Бог, видно, в великом милосердии своем, велел ему очиститься. Художник же был посвященным, Мессией, передававшим энергию высших сил. То, что он вознесся подобно Иисусу, только подтверждало эту гипотезу. Но – действительно ли вознесся или это всего лишь мираж? Как это происходило? Барыкину обязательно нужно было узнать, следовало самому расспросить эту женщину, Екатерину. В ее словах могла быть отгадка, что-то очень важное для него.

– Я хочу ее видеть. Мы летим в Иерусалим, – распорядился олигарх.

И вот он сидит перед Екатериной, последней женщиной чудотворца Зайцева, странно похожей на собственную жену Барыкина, какой та стала после Афона, в монастырском саду под древней оливой – под этим деревом две тысячи лет назад Иешуа наставлял учеников, – вблизи от Гефсиманского сада, где учителя поцеловал Иуда. Барыкин сразу узнал Екатерину: незадолго до болезни купил на аукционе ее портрет и еще тогда обратил внимание на странное сходство ее с Оксаной. Обыкновенная женщина, чертами скорее некрасивая, только из глаз, преображая ее, льется Божественный свет. Вполне в духе Зайцева.

– Хотите узнать про Толю? – спросила Екатерина. – Кто он вам?

– Видите ли, я очень грешен. Очень. Я – олигарх. Мгновенное богатство невозможно без греха. Анатолия я почти ненавидел, – путаясь, стал объяснять Барыкин. – Написал он мой портрет. Вроде я, похоже, но в глазах… злые глаза, дьявольские. Князь тьмы… И такое пренебрежение. Допил водку… графин… и уснул. Прямо на полу. Проспал до утра и ушел, не попрощавшись… Но портрет оказался… живой. Никто не верит, говорят: мистика, но по портрету, по тому, как менялось лицо, я узнал о болезни… Страшной болезни… Спас меня… Он – посвященный. Мессия…

– Да, он – посвященный, – перебила Екатерина. – Он и меня спас. Я плохо жила, блудно. Денег не было, я позировала художникам, а потом спала с ними. С Толей мы познакомились в одной компании. Он предложил написать мой портрет. Я ведь никто была. Пустота или хуже – блудница… А он увидел святую. Божий свет в моем лице.

– У вас глаза прекрасные, – сказал Барыкин.

– Это потом, – зарделась Екатерина. – Он увидел, и я стала. Нет, не святой. Новой. Сияние снизошло на меня. Он ведь правда посвященный… Божий человек… Юродивый… Если Бог захочет, посвященный может носить любой образ.

– Что было дальше? – с волнением спросил Барыкин.

– Мы с ним недолго жили в Москве. Бедно. Толя дарил свои картины, денег не брал… Это другие делали на нем миллионы.

– Да, другие, – подтвердил Барыкин.

– Неожиданно с Толей что-то случилось. Пришел некто, не назвался… а может, Толе во сне привиделось или спьяну. Заказал «Вознесение Христа». И Толя увлекся. До того он очень легко работал. В среднем полчаса уходило у него на картину. Вроде не сам, Бог водил его рукой. Много написал моих портретов. А тут он работал мучительно. Будто Всевышний устроил ему проверку. По монастырям ездил… среди бомжей искал… несколько месяцев в скиту жил…

– Что искал? – не понял Барыкин.

– Образ… Мне говорил, что я похожа на Марию Магдалину. Такая же добрая. А потом сказал, что надо ехать в Израиль, в Иерусалим. Ходил по следам Иешуа. Мы много где были. На Виа Долороза у каждой остановки. Там толпы туристов, экскурсоводы… все языки… а он видел что-то иное, будто сквозь время… насквозь… Голгофу, камень помазания, Гефсиманский сад… везде были. Наброски делал. В Капернаум ездили, развалины смотрели… там монастырь теперь, где произошло чудо умножения хлебов. В Вифлеем, в Назарет… На Генисаретское озеро… Хасида рыжего нашел в шляпе. «Вот, говорил, вот это то, что надо. Прямо Христос вылитый. Христос ведь еврей, иудей, только любовь проповедовал. Что любовь выше всех остальных заповедей. Это потом много чего напридумывали». А работалось тяжело. Писал картину, писал, переписывал… Наброски дарил… Жили мы в хостеле, платить нечем было, картины рисовал вместо денег за еду и за ночлег. Он сам стал другой, Толенька, сам стал похож на Христа… Светился…

– И что дальше? – нетерпеливо спросил Барыкин.

– А дальше дождь был, сильный. С грозой. Какие в Израиле бывают зимой. Вдруг постучал кто-то. «Это он», – сказал Толя. Я посмотрела: и вправду тень, а за окном радуга и дорога, вроде на небеса. И Он идет, Спаситель наш. И Толя за ним пошел. Две тени, только Толина поменьше. Я долго смотрела, как поднимались. Небо словно горело. И они шли – все вверх, ввысь. Иешуа шел первый, а Толя чуть позади.

«Иерусалимский синдром», – подумал Барыкин.

– Больше я Толю не видела, – продолжала Екатерина, – Его уж не было нигде. До последнего дня он писал картину. Огромную. Никак закончить не мог. Когда не работал, накрывал простыней. А тут я сняла покрывало: картина законченная стоит. Дорога в небо на ней, в небесах Бог-отец, но его почти не видно, весь в лучах солнца. А по дороге идет Иешуа, точь-в-точь тот хасид в шляпе, такой же рыжий, огненный, только одет по-другому, а за ним – Толенька. И сверкает у него вокруг головы нимб. А внизу – люди. Мечи побросали и лица такие, что видно: мир вечный наступил, царствие добрых. На иврите возвращаться в Израиль: «восходить». Вот и Христос с Толенькой восходят над Иерусалимом, над Храмом.

«Художник – это посвященный, Мессия, – с некоторой завистью подумал Барыкин, – в художнике есть искра Творца». Впервые за многие годы Барыкин пожалел, что судьба уготовила ему участь банкира, а не художника. Пусть теперь он станет делать добро. Много добра. Будет другим. И все же: что оставит он после себя? Деньги? Но деньги рассеются, обесценятся, как банкноты с Лениным, а от Зайцева останутся картины. Бесценные. Навсегда.