Чаепитие со стеклом

«Моя мозаика, или По следам кентавра» – книга эссе и миниатюр Кирилла Ковальджи, в каком-то смысле – продолжение сборника «Обратный отсчет», вышедшего в 2003 году. Под одной обложкой собраны воспоминания, литературные портреты, мысли и наблюдения – в общем, тексты в русле розановской традиции «опавших листьев». В отличие от «Обратного отсчета» здесь почти нет стихотворений – автор лишь к слову цитирует некоторые из них. Зато есть несколько рассказов (лучший из которых «Лгунишка»), плавно переходящие в воспоминания, кадры, вспыхнувшие вдруг в памяти со всеми красками и запахами: тут и детство, и первое стихотворение, и мечты юности, и общение с пьяными сантехниками.

Вот детские воспоминания о войне – с непривычного угла зрения: юный Ковальджи был советским пионером и пережил осаду 41-го в Одессе, но затем учился в румынской гимназии, где перед уроками читали молитвы и «волею преподавателя Нэстасе были вовлечены в тот ужас мартовских Ид, когда на глазах сенаторов был заколот гениальный полководец и вождь римской империи Гай Юлий Цезарь... А надо бы знать, что всего за несколько сот километров от нас войска Третьего Украинского фронта форсировали Южный Буг, грохотали канонады, в Берлине стучал кулаком по столу с военными картами разъяренный фюрер, а король Михай в который раз прикидывал, как избавиться от своего верного маршала Антонеску». Ковальджи признается: «Каюсь, но факт: в 1939 году, еще при румынах, мне импонировал Гитлер». Такое признание дорогого стоит: он не пытается переписать себя и историю своих взглядов начисто. Да, говорит, такое было, зато именно это подтолкнуло его к раннему пониманию «полуправды любой пропаганды».

Ковальджи рассказывает о своих литературно-исторических поисках и делится находками. В круг его интересов входят почти все классики, но больше он пишет о тех литераторах, кого знал лично. Со многими автор был знаком по Литинституту, где учился в начале 50-х. Ковальджи знал Арсения Тарковского, слушал рассказы Константина Паустовского, Беллу Ахмадулину «помнит совсем девчонкой». С удовольствием он рассказывает о румынских и молдавских литераторах, которые для нас – экзотика, а для него – лучшие друзья, свидетели беззаботной юности. Сквозь эти рассказы проступает то время, когда запросто пришел к другу – поэту, конечно же, – и вот «слово за слово, и мы начали читать стихи».

Ковальджи ценит встречи с Анастасией Цветаевой и умеет передать этот трепет читателю, описывая ее комнату, передавая ее рассказ о лагере под Владивостоком, говоря о ее деятельном беспокойстве о близких – и через это литературное и человеческое знакомство он протягивает руку в прошедшую эпоху и сам поражается этому «дуновению нечаянного чуда реальности прошлого»: «Благодаря Анастасии Ивановне я физически ощутимо сомкнул в себе живые звенья русской литературы и ее времена (словно через пропасть); ведь когда ей было лет пятнадцать, еще жив был Лев Толстой, а он, в свою очередь, родился при Пушкине…»

Но, конечно, воспоминаниями автор не ограничивается. Он живо интересуется и текущим литпроцессом. В эссе «Истекаю клюквенным соком…» Ковальджи противопоставляет стихи и «тексты», «в которых ни одна мысль не может быть выражена нормально, ни одно чувство, ни одна метафора не может быть смысловой, ни один образ – естественным». Это явление поэт считает «тревожным». «Им самим, наверное, становится скучно… но… иначе нельзя, иначе уже не принято» – беспокоится Ковальджи. Пожалуй, зря: механизм искусства подразумевает своего рода «защиту от дурака». Настоящему поэту любые рамки можно выставлять – они ему не страшны, он их обойдет, если понадобится, а за ненастоящих не стоит и переживать. Вот и автор приходит к выводу, что лишнее отсеется, а нужное останется, и все же – ну так, на всякий случай – выносит резолюцию: «Давайте пишущих тексты не называть поэтами. Как-нибудь иначе».

Ковальджи не раз упоминает, что ему не хватает споров, дискуссий, обсуждений… Это все было в его литинститутской юности и служило мощным источником вдохновения и творческого поиска – это видно из мемуарных фрагментов. Принцип творческого «коллективизма» поэт воплощает и на практике, например, руководя литературной студией, участниками которой были Иван Жданов, Александр Еременко, Юрий Арабов и многие другие. У Ковальджи есть потребность говорить с читателем, донести каждую мысль, которая кажется ценной. Но – грустно признать – разговор не клеится. Возможно, дело в разнице в возрасте, а точнее – в поколенческих установках, которые у Ковальджи и у сегодняшнего 25-летнего читателя очень разные.

Переходя от воспоминаний юности к наблюдениям относительно настоящего времени, автор заметно раздражается. Он отмечает веру в добро Паустовского, но с характерной оговоркой: «В наши дни быть таким писателем – немодно». 

Ковальджи не скупится на воспоминания и рассказы; безусловно трогают «нечаянные сентиментальные детали», но неловко становится, когда автор начинает гневно высказываться на тему падения нравов, всеобщей бездуховности, тотального разврата – и тут же пересказывает какую-нибудь скабрезность из студенческих лет. И когда он во второй раз рассказывает анекдот о крещеных неграх, а потом снова про Вангу, столоверчение и преферанс (да, повторы – увы, огрехи редактуры) и еще несколько бородатых анекдотов, хочется все же вклиниться в его монолог и уточнить, а стоит ли делать объектом дискуссии «очередную глупость», вычитанную в газете, и сопоставлять высказывания Христа и Эрнста Мулдашева, хотя бы и в аспекте поэтичности языка? И заверить, что не такие уж мы в конце концов разные, хоть и из очень разных поколений с совершенно разным опытом. И спорить, конечно, очень важно. Главное – не ссориться.