Игорь Яркевич
Постмодернист Яркевич. Фото Екатерины Богдановой
Вначале было слово. И потом оно тоже было. Но потом уже его не было. Потом уже было все, что угодно. Но только не слово. Но когда оно было, то не было ничего, кроме слова. Еще были трансцендентальные уколы языка, времени и пространства, близорукое советское детство, либидо, природа, водка, космос, русские иллюзии, Брежнев и ЦК КПСС, еда, общественный транспорт, Москва, Россия, СССР, сама жизнь, но все они были за спиной слова и в его тени. И за словом их совсем не было видно.
Казалось, что слово будет всегда. Но потом слово все-таки исчезло. Это заметил один только постмодернист. Когда исчезло слово – появился постмодернист. Сначала постмодернист делал вид, что он такой же, как все. Что он ничего не заметил. И что слово не исчезло, а по-прежнему как будто есть. Он даже не делал вид. Он и был такой, как все. Что все читали и что при этом чувствовали – то же самое читал и он, и то же самое при этом и чувствовал.
Поэтому, когда он читал Пушкина, он думал, что он читает лучшее, что есть в мире, – Пушкина, и что вся жизнь укладывается в двустопный размер с ударением на первой или на второй стопе. Когда он слушал Окуджаву, он плакал и чувствовал себя арбатским мальчиком, которому вот-вот – и на войну. Когда он слушал Высоцкого, он тоже испытывал подъем. Когда читал Достоевского, то был славянофилом. Когда Тургенева – западником. Когда Лескова – антисемитом и старовером. Когда Гоголя – то так и не понимал, что же он чувствовал. Его это беспокоило. Но потом узнал, что и другие тоже свои впечатления от Гоголя отрефлексировать не смогли. И успокоился. Он был спокоен, как можно быть спокойным только в плену у русской литературы.
Русская литература испортила ему всю жизнь. Русской литературы было немного, но она занимала все видимое пространство. Она не давала уйти влево или вправо, и каждый шаг в сторону принимала за побег. Русская литература делала с ним, что хотела. Это был самый настоящий беспредел.
Толстой ходил по нему босыми ногами. Гоголь не давал ему есть, заставляя его молиться Богу и держать пост. Тургенев подстрелил его, как утку на охоте. Пушкин бил его головой о стенку, читая нараспев «Пока свободою горим». Достоевский играл на нем в рулетку. Лермонтов говорил ему разные гомосексуальные глупости. Платонов чертил на нем схему конструкций паровоза, на котором они потом уедут в коммунизм. Шаламов царапал его колючей проволокой лагерной экзистенции. Другие русские писатели с ним тоже поступали не лучше. В общем, беспредел.
Но постмодернисту это нравилось, хотя ему было неприятно и больно. Но это был не мазохизм. Это был логоцентризм. Но вдруг все кончилось. Все оборвалось. Слова больше не стало. Литература сама себя съела. Вся инфраструктура тоже исчезла. Коммуникация «писатель–издатель–книжный магазин–читатель» устарела. Новые коммуникации, связанные с продажей книг и текстов через Интернет, не работают. Литературная критика исчезла навсегда. Литературная премия зашла в тупик, чтобы остаться в нем навсегда.
И тогда он разочаровался в русской и мировой литературе как коммуникации между читателем и писателем. Он уже не мог воспринимать литературу как текст и как книгу, а только бессмысленный набор слов. Он не мог держать в руках книгу. Его тошнило только от одного вида книги. Ему хотелось уничтожить все библиотеки. Книжные магазины и книжные ярмарки – все места, где можно было встретить книгу. Но ему нельзя было говорить это вслух. Потому что тогда его могли принять за радикала и ему бы пришлось провести тех, кто его обвинил в фашизме, через пропасть, которая разделяет его с радикализмом.
Все-таки в русской литературе должно быть что-то хорошее. Хотя бы один роман. Ладно, пусть поменьше по объему – рассказ. Или уж совсем мало – абзац, пол-абзаца, но что-то быть должно. Так не бывает, чтобы ничего хорошего не было. Какой-нибудь интересный факт из жизни русских писателей. Какой-нибудь литературный анекдот.
Найти можно. Есть тексты, не потерявшие актуальности. «Записки сумасшедшего» Гоголя. Его же «Шинель». «Записки из подполья» Достоевского. «Фальшивый купон» Толстого. Несколько абзацев в «Опавших листьях» Розанова. Раскулачивающий медведь в «Котловане» Платонова. Блюющие поэты у Блока. Гомосексуальные моменты в «Мелком бесе» Сологуба. Ощущение счастья и полноты жизни в советской государственной прозе. Ощущение неудовлетворенности жизнью в советской либеральной прозе. Остроумные репризы в «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке» Ильфа и Петрова. Первобытная жестокость в «Конармии» Бабеля. Стратегия педофила в «Лолите» Набокова. Четырехстопный надрыв в «Двух гитарах» Григорьева. Поток сознания молодого Маяковского. «Четвертая проза» Мандельштама. Нет, все-таки при всем отвращении к литературе в ней можно найти что-то хорошее и привыкнуть. Как к необходимости.
Друзьям постмодерниста, глядя на то, как постмодернист мучается с литературой, стало жалко постмодерниста. Они посоветовали ему уйти в другие области жизни, где не все так безнадежно. В политику. В большой бизнес. В гомосексуализм. Есть еще кино. Телевидение и Интернет. В мире столько всего интересного! Есть где найти место постмодернисту после конца литературы.
Но постмодернист остался в литературе. В конце концов с литературой, после того как там все кончено, можно жить как с нелюбимой женой, когда нет возможности развода. А потом постмодернист разочаровался в себе как в личности. Он решил, что у него полное отсутствие когнитивных, стратегических и артикуляционных способностей. Что как личность он дерьмо. Полное ничтожество. Жалкий косноязычный таракан, который путает сотериологию с солитером. Постсоветский социум, который в полной зависимости от власти и который не идет на выборы и никогда на них не пойдет. Тяжелое наследие советской власти, с недопустимыми привычками и комплексами конца эпохи социализма – он не стелет простыню, когда ложится спать. Редко бреется. Не любит принимать душ. Не всегда два раза в день чистит зубы. Оставляет следы мочи на унитазе и на полу в туалете. Когда никто не видит, то ест руками, а когда волнуется, то постоянно что-нибудь жует. Не всегда пользуется презервативом, когда им необходимо пользоваться. Бросает окурки мимо урны. Не следит за осанкой и поэтому сутулится. Вечно где-нибудь измажется, поцарапается и порвет что-нибудь из одежды. В общем, он не дает людям позитивной энергетики и вообще ничего им не дает.
Но потом выяснилось, что с этими недостатками, как и с концом литературы, можно жить. Другие же живут – и ничего. Другие ходят в театр. Ходят и в кино. Постмодернист тоже туда пошел. Но там он был чужой. В театре – одни литовцы. В кино – одни китайцы и Триер. Это, безусловно, интересно. Но это совсем не то, что ждал постмодернист от театра и кино. Потом он стал смотреть прежнее кино. Там было меньше технических возможностей и больше идеологии, но было и то, что в современном кино уже нет и быть не может – больше индивидуальностей. Больше смысла. Больше киноязыка. Посмотрел старые советские сериалы «Рожденная революцией» и еще какие-то. Да, это лучше, чем китайцы или Триер, но все равно уже смотреть невозможно. Театр и кино потеряли все, что было. Остались только голые технологии и диктат продюсера. Про театр и кино можно забыть. Он и забыл. И как-то успокоился. Он живет той же жизнью, что и все. И даже научился получать от нее удовольствие. Несмотря на то что жить все сложнее.
Закон об экстремизме. Закон об оскорблении чувств верующих. Закон о запрете мата в СМИ. Закон о регистрации сайтов. Закон о гей-пропаганде. И сколько их еще, которых постмодернист не знает. Но которые все равно с ним рядом!
Постмодерниста перестали приглашать на радио, телевидение и светские тусовки. Издатели больше не печатают его книги. От него отвернулись друзья. Он больше не ходит в дорогие рестораны. Теперь он в чебуречной «Семен Семеныч», кафетерии «Аист» и в рюмочной «Второе дыхание». Иногда он снова вступает в контакт с массмедиа. Или приходит в дорогой ресторан или на светскую тусовку. Или на переговоры с издателями, но быстро оттуда убегает. Ему уже там не нравится самому.
Потом он почувствовал боль за Россию, хотя всегда был русофобом. Он стал гонять русофобов. Он стал повышать на них голос и закатывать им истерики. Он стал им объяснять, что власть – это не так плохо. Это дурная привычка – не любить власть только за то, что она власть. Но это тоже прошло. Вдруг постмодернист перестал любить Россию и снова поплыл по хорошо ему известной реке русофобии.
Потом была Олимпиада. И Украина. Казалось, что вся русская жизнь вращается вокруг них. Каждый раз, когда в России что-то происходит, постмодернисту казалось, что это очень важно. Что с этого все начнется. Все пойдет по-другому. Вернется слово и оживет литература. Но потом все оставалось так, как было. И Олимпиада, и Украина снова ушли на периферию сознания.
А потом все съел релятивизм. Все стало не иметь значения. Противоречия стерлись. Разница между патриотизмом и русофобией, гомосексуализмом и половым мейнстримом, оппозицией и властью, концом литературы и Серебряным веком, керлингом и боулингом, между верующим и атеистом, между революцией и застоем, между постмодернизмом и реализмом стала незаметной. Никакой разницы больше нет. Постмодернизм украсил собой традиционно реалистическое дерево русской культурной традиции и растворился навсегда в его корнях и ветках. Иногда с дерева упадет шишка постмодернизма, но ее тут же быстро убирают. Все рассосалось и сгладилось. Все утекло через газовую трубу куда-то в Европу и там растаяло навсегда. Никаких противоречий. Никаких диссонансов. Никакой разницы политических взглядов и культурных идеологий.
Все замерло. Все тихо. Ничего не осталось. Остался только один постмодернист.
