Лит – элит

Писатель Мария Голованивская. Фото Юрия Кувалдина

Мы 20 лет не виделись. Но я выхватил Марию Голованивскую, у которой была прижата к груди толстая книга, взглядом из московской толпы сразу у метро «Смоленская», той станции, что во дворе, потому что Мария светилась. Был жаркий летний день. Она была в белом, как героиня своего романа, героиня, перевоплощающаяся в десятки образов, женских и мужских, любых, хоть в кошку. Лицедейство как основа писательского мастерства Голованивской. Вся она дробится и играет в лучах вневременного солнца.

– Это вам, – сказала Голованивская, протягивая мне книгу (роман «Пангея», вышел в 2014 году).

– Увесистая! – воскликнул я, пронизывая книгу своим рентгеновским взглядом насквозь вдоль и поперек, и положил ее в портфель.

Мы шли, разговаривали, и одновременно на экране моего внутреннего видения открывались последовательно страницы этой завораживающей книги, в прародительницах которой прорисовывалась Библия. Отдельные рассказы связаны накрепко волей и мастерством автора в роман морским узлом. Почти каждый рассказ назван по имени персонажа: Майя, Кузя, Тамерлан, Нина, Клара, Михаил…

– Книга теперь как сувенир, как приложение к электронной версии, – сказал я, отрываясь от чтения «Пангеи». – Все перевернулось. Слово как божественная эманация. Виртуально, ирреально, трансцендентно, всеплемённо (всяк сущий в ней язык). Наречия объединяются в единый язык. Идет невероятное взаимопроникновения всемирной лексики. Но остались еще взращенные бумагой авторы, даже имени которых в Интернете сыскать невозможно, сидят на стопках бумажных своих книг, о которых знают только те, кому этот автор сумел всучить их в подарок. О продажах говорить не имеет смысла. Бумажные книги не покупаются. Я уж эту кухню оптовиков и книжных магазинов знаю с изнанки. Конечно, нужно сделать тут поправку, ибо я говорю только о серьезной художественной литературе, если хотите, элитарной. Забавно, но литературу такую читает элита. Лит – элит. Литература изначально была делом элитарным. Сказки о «читающем народе» канули в Лету. Я начинал со 100-тысячных тиражей, которые «Союзкнига» разбрасывала от Бреста до Курил, и сразу платила за весь тираж кругленькие суммы. А ныне – в Интернете книги летают бесплатно со свистом при одном клике из одного конца света в другой.

– Да, в прекрасное время мы живем, – сказала Голованивская. – В литературе остались только те, кому дорого Слово.

– Истинно сказано. Для меня литература – это сохранение души в полном ее объеме. И частокол проблем в конце 80-х годов рухнул. Я один делал то, что «в поте лица своего» исполняли десятки и сотни «советских» редакторов, корректоров, техредов, курьеров, вахтеров… 90% писавших в то время интересовали только гонорары и сопутствующие блага от литературы: квартиры, машины, дачи… Как только путь в типографию стал открыт, так вся эта «густопсовая сволочь», как говорил о них Мандельштам, провалилась в тартарары. А сейчас благодать – написал книгу, накопил деньги, отнес в типографию, никого не спрашивая, и напечатал ее в таком виде, как захотел, – сказал я.

– Вы помните, что мне сказали, когда готовились издавать мой первый роман?

– Не вполне. Я лишь помню ощущение счастья от мелодики вашего текста, от льющейся музыки букв, – сказал я.

– Вы мне сказали: «Расставьте абзацы, и я издам вашу книгу», – улыбнулась Голованивская.

– Да. У вас были слишком большие периоды без отбивок. У текста есть своя архитектоника, которую мало кто замечает, – сказал я.

– А как вы «Пангею» писали? На клавиатуре компьютера? – поинтересовался я, когда мы присели на низеньком заборчике, и закурил.

– Нет. Писала весь роман в тетрадках. Пять лет назад. А странички плана развешивала по всему кабинету, пока на стенах свободного места не осталось.

Я следил за ее творчеством с расстояния букв, как слежу за творчеством Платонова, Достоевского, Фолкнера и Пруста. Необязательно встречаться с телами писателей, достаточно полистать их книги, чтобы убедиться, что они живут рядом.

<…>

– Может быть, выпьем кофе? – предложила Голованивская. – Тут кафе за углом.

– Нет. Я сделаю ваш фотопортрет, – сказал я.

– Вы с фотоаппаратом?

– В портфеле.

Я 20 лет тому назад издал книгу Марии Голованивской «Двадцать писем Господу Богу». Хорошая рифма: 20 через 20. Во власти вымысла, который становится реальнее самой что ни на есть реальности, пребывает каждый самостоятельный в своей укрупненности писатель, вырастающий до создания собственной вселенной в мире метафизической классики. Что время мне? Оно пустой звоночек, как в школе на урок, протрепетав, исчез.

Жизнь. Закон. Движение. Первые слова в романе Голованивской: «Отец Андрей бежал по тропинке к реке». Последние слова романа на странице 746: «…любой другой линии пангейского горизонта». А между – любовь, страдания и страсти.

<…>

Пангея (с древнегреческого – «всеземля») – слово, в фундаменте которого, как и в каждом слове, – Бог, непроизносимый, запрещенный, создавший мир в безвидной тьме, свет бросив в таинстве любви. С годами я чувствую, как сила побеждает слабость, как хорошее одолевает плохое, как любовь берет верх над ненавистью, как из каждодневных строчек складывается вселенная моих произведений, моей души, моей метафизики.

Тут я вспомнил одно стихотворение Голованивской:

Я не знаю, какие подарки 

сулит мне движение дней,

Может быть, с верха, сияющего

пустотой, и видней,

Куда приведут линии, 

запекшиеся на руке:

К морю, что нет солоней, 

к озеру или к реке,

К протоке, к устью заросшему.

Воды ли стоячий хмель

голову затуманит. 

Или кормою в мель,

Как в подушку пуховую, 

лобным бельмом уткнусь,

Сбросив на глубине и балласт, 

и бесценный груз.

Мы пересекли многолюдный выставочный Арбат, вошли в Денежный переулок. Я знал хороший дворик в начале Сивцева Вражка. Туда мы и свернули под арку. Сразу слева был небольшой сводчатый ход, глубокий, с видом старенького домика в глубине. Голованивская остановилась. Я достал из портфеля фотоаппарат. Щелкнул.

«Закат увял, и его мгновенно сменил бутон нового рассвета».

«У него была мать Ева – грустная, томная, величественная, недоступная, холодная и всегда немного чужая».

«Мужчины предлагали ей свои судьбы».

Каково сказано Голованивской! Не что-нибудь предлагали, но судьбы!

<…>

Голованивская, посматривая на дымок моей сигареты, промолвила:

– Одна редакторша мне заявила: «Я буду переписывать ваш роман! Уж слишком Маркесом он отдает». Я ужаснулась. Как это так? Переписывать меня, подгоняя под ее вкус!

Я затянулся и, вглядываясь в черные глаза Марии, сказал:

– Редактор мною упразднен. Есть друг писатель, издающий другого писателя, умеющего с завидным мастерством и упоением ставить слова в нужное место, создающий свой единственный оригинальный мир.

Вот Константин проходит перед вами, вот Саломею прошлое гнетет, и Симеон расскажет вам стихами, зачем на Еву смотрит древний Лот.