Робин Гуд на советско-польской границе

Где любовь, там обязательно приключения и перестрелки. На худой конец – петушиный бой. Жан-Леон Жером. Молодые греки и петушиный бой. 1846. Музей д’Орсе, Париж

В каждой стране, где мне доводится бывать, я стараюсь купить в переводе на английский какие-нибудь актуальные местные книги, еще не переведенные на русский. В Минске было интересней – спрашивал современную белорусскую литературу в переводе на русский язык. Любезная работница центральной «книгарни» долго консультировала меня – оказалось, к сожалению, что на русский переводят только детективы, женские романы и т.п. В конце она посоветовала мне эту книгу – мы совпали, потому что сам ее уже пролистывал, но отложил из-за трэшевой обложки. Обложка обманула, а женщина нет – книгу я потом дочитывал в глубокой ночи.

Между тем Сергей Песецкий (1901–1964) – личность не просто яркая, но и до конца не изученная. Незаконнорожденный сын польского шляхтича и белорусской крестьянки, с детства, кстати, говоривший по-русски, контрабандист, партизан, он вошел в литературу, ногой распахнув в нее дверь, мощной и незаконной прозой, как в свое время Жене, Селин. Разведчик (работал на поляков, англичан и французов), фартовый человек, любитель оружия, женщин и риска, в свое время, кто знает, он вполне стал бы международным авантюристом уровня Казановы. Если бы его звезда не подвела его – сражался с советскими коммунистами, занимался контрабандой в еврейском местечке Раков под Минском, столице контрабандистов (находилось рядом с польской и советской границами) и одновременно разведкой, но за разбой был осужден поляками в 1927 году на 15 лет. В тюрьме у него открылся туберкулез и – на седьмом году заключения – литературный дар. Первый роман изъяли. «Любовник Большой Медведицы» не только выиграл литературный конкурс, прославил его, но и помог досрочно выйти на волю. Он продолжал писать, во время войны участвовал в формированиях Армии Крайовой на Виленщине, но фортуна опять подводит – он вынужден бежать в Италию, потом оседает в Англии. Семья осталась в Польше.

Сергей Песецкий. Любовник Большой Медведицы / Пер. с польского В. Авиловой, Д. Могилевцева. – Минск: Регистр, 2014. – 368 с.

У нас Песецкого не издавали: побывав еще в революционной Москве, он потом всю жизнь сражался с коммунизмом с оружием в руках, «в плаще и с кинжалом», как публицист (роман «Записки офицера Красной армии», вышедший в Англии в 1948 году, – едва ли не самые едкие «12 ножей» в спину советской системы тех лет). Впрочем, в той же «Медведице» есть много эпизодов, где он, будучи главарем контрабандистов, захватывает красноармейцев-«погранцов» и отпускает их: он воюет с идеями, не с простыми людьми. А в самой Беларуси его книги переводят с польского – наши издатели до издания его книг так и не дошли, опомнятся, видимо, когда Голливуд снимет фильм о его жизни…

«Любовник» – о контрабандистских годах, это такой авантюрный роман воспитания. 22-летний наивный (ох, тут автор явно дает «легенду») Влад откуда-то приезжает в белорусское еврейское местечко и без усилий, ведомый внутренним кодексом благородной дружбы и неизбывной тягой к приключениям, из подручного становится в итоге держателем границы, «врагом № 1» польских и советских погранцов, страхом и для всех банд контрабандистов.

Мир (в Беларуси, к слову, есть поселок Мир, где сохранился еще замок) этой книги – совершенно особый и очень бабелевский (а когда Влад попадает в Минск и испытывает к нему резкое отвращение, то проскальзывает чуть ли не Гаршин: «Рядом со мной были не поля, не деревья, но мрачные, понурые, холодные, каменные дома, и жили в них мрачные, холодные, понурые люди»). Местечко почти на границе – тут не действуют законы, стекаются все авантюристы, сохранился при этом еврейский уклад, помноженный на польскую гордость, белорусскую патриархальность и цыганскую лихость. Такой же плавильный котел, как в Одессе, если не более перченый. Герои-контрабандисты живут по своим законам, кто-то говорит слово в сутки, кто-то радует потоком речи, мечтой лингвиста. Живут соответствующе: «Пришло время «белой дорожки» (речь о зиме, а не о кокаине. – А.Ч.). Золотой сезон кончился. Хлопцы забавлялись. Пили, ели, ссорились, ухлестывали за девчатами. Казалось, будто каждый торопится как можно скорее спустить заработанное. Гинта изрядно на том зарабатывала. Салон ее всегда был битком набит, даже дверей не закрывали. Контрабандисты чуть ли не купались в водке. Комета прямо жил там. Пил, пил и пил. Непонятно, когда спал. Фелек Маруда не отставал. Правда, пил поменьше – едой был занят. Антоний играл без устали. Комета привез ему новую дорогущую гармонь и подарил на память. Ну, гармонист и наяривал как в последний день».

Те же биндюжники, они схватятся за наганы из-за дивчины, пронесут на спор по главной улице коня на плечах. Владко очень «вписался», не отстает: «Да, трудная и опасная доля контрабандиста! Но бросать ее не хочу, тянет меня, будто к кокаину. Тайна тянет, ночная дорога. Хочется щекотки в нервах, игры со смертью». Интересно, кстати, как Песецкий замечательно возрождает тот язык, арго и местный, русско-еврейско-белорусский-польский, вообще пишет смачно и просто, но будет в книге несколько мест, где он выдаст себя – пристрастного читателя газет, пейзажиста почти шолоховского, человека благоприобретенной культуры.

«Вечер теплый, ароматный. На западе выбирается из-за леса ночь. Встает над землей, понурая, огромная. Обоими руками тянет натужно в гору черное покрывало, тяжелое, холодное. А потом, невидимая, укутанная в черноту, шепчет долго-долго».

Но взрослеет герой, все меняется – в местечко постепенно приходит закон, большинство его друзей мертвы. И сам он побывал в тюрьме – голод, холод, клопы, вши, струйки из параши, отупение и буйная радость очень напоминают, кстати, описание заключения молодого героя в «Обители» Прилепина (есть в обоих романах и преступник по кличке Жаба). Влад впервые хочет убивать людей, убить себя, зная все тропы и ходки через границу, не знает, куда деть себя. В зеркале он вдруг видит себя: «Увидел я чужого человека. В особенности удивили лицо и глаза – холодные, бледные, а в них – странная глубина, которой раньше не виделось. С того времени я не люблю смотреть людям в глаза и стараюсь, чтобы взгляд мой был спокойный, приятный». Как герой вестерна, он скитается уже по ночным лесам или тайком по деревне совершенно один в свете «цыганского солнца» с целым арсеналом и мешком ненужных долларов (да, в ходу были доллары, даже фунты). В фильме тут играло бы мертвецкое кантри Джонни Кэша или Нила Янга. Ночь уже не шепчет, бесы отвопили, одиночество – оглушает тишиной.

Он уже даже не Робин Гуд, раздававший деньги, он, если выживет, сам не знает, кем и где будет. Но это уже в следующих книгах, за которыми – опять в Минск?..