Олег Лапшин
Прекрасный цветок вполне может превратиться в добрую фею. Фото Евгения Никитина
Цветы в оранжерее
На сайте одной литературной премии прочитал, что жюри отдает предпочтение произведениям, рассказывающим о дне сегодняшнем, о современных, волнующих молодежь проблемах.
Очень хотелось получить эту премию, и я решил набросать на листок ключевые слова, которыми в дальнейшем предполагалось открыть занимательную историю с ночным клубом, гнусавыми разговорами и чуть колеблющимся от сотрясения воздуха вставленным в нос кольцом. На листке я написал: «айфон», «смартфон», «тусовка». Затем подумал и, представив вязкую тягучую патоку, внизу приписал слово «ипотека».
Тут же начал вырисовываться сюжет о том, как современно одетые молодые люди под все отражающим показным лоском блестящей жизни скрывали большие проблемы и глубокие внутренние противоречия – и, когда сидя за столом, Он сказал Ей что-то про сессию, то в это время на его сотовый телефон пришло sms.
Латинская буква s очень походила на знак интеграла, и я тут же вспомнил, как вчера посещал ученое заседание, проходившее в университете на кафедре, специализирующейся на точных вычислениях. Помещение, где проходило заседание кафедры, благодаря высоким университетским окнам напоминало тепличную оранжерею, в которой со временем тихо увядали цветы.
Хотя бы взять ту же Лилию Васильевну. Всего лишь шесть лет назад это была цветущая энергичная женщина пятидесяти пяти лет, занимающаяся математическими моделями, описывающими процессы нагрева и охлаждения…
В этот день мы рассаживались по своим местам, я тоже был приглашен на заседание, хотя работал в другом институте в Академгородке. С большой буквы я отдал честь Лилии Васильевне и сразу же обратил внимание, как за эти годы она высохла и согнулась, словно через ее хрупкие плечи было перекинуто тяжелое невидимое коромысло, на котором мылись ведра с водой, почерпнутой из реки Времени. С годами воды в ведрах становилось все больше и больше – и Лилия все сильнее сгибалась под ее ношей, из прекрасного цветка превратившись в сухую добрую фею, помогающую своей аспирантке подготовить кандидатскую диссертацию.
У доски девушка-аспирантка делала доклад, на развернутом экране демонстрировала математическую модель, хотя сама еще в ней не совсем хорошо разобралась. Но Лилия Васильевна помогала девушке отвечать на вопросы и вновь напоминала добрую фею или даже старую колдунью, постепенно перекладывающую на ученицу свое знаменитое коромысло, с помощью которого ей неоднократно удавалось получать чудесные решения сложных задач, в которых функция и аргумент были связаны через интеграл далеко не явным образом.
Слушая доклад, я даже попытался представить это коромысло и, прикрыв глаза, в своем воображении старался его разглядеть…
Коромысло мне привиделось достаточно сильно изогнутым, что наверняка символизировало гибкость мысли, а сложная роспись на нем, видимо, означала степень посвящения, которую достиг его обладатель.
На кафедре находились еще несколько профессоров и доцентов. Они тоже постарели по сравнению с тем, какими были несколько лет назад. Все сидели и разбирались с представленной на экране математической моделью.
Ряд записанных уравнений чем-то напоминал многоэтажную плотину, готовую пролить свет на некоторые аспекты теории турбулентности. Уравнения, словно мощные турбины или мясорубки, пропуская через себя море чисел, получали ясные графические зависимости скорости от времени.
Мясорубка жизни вместе с уравнениями перемалывала и нас, сидящих здесь на кафедре, из-за чего наше дело становилось частью нашего тела – и получался фарш, который набивался в высоколобые шляпы пельменей. Хоть шляпы и не модны в наше время, но прямо надо сказать – без них плотина остановится. Остановится плотина, если пожилая фея не сможет передать старомодное коромысло для поддержания рождающей свет воды своей молодой ученице.
Таракан
Михаил проснулся около восьми часов. Он встал и, на ходу разминаясь, хоть и не от зимней спячки, но все равно еще некоторое время отходя от сонного гипноза, прошел на кухню, чтобы заварить кофе. Но когда он зашел на кухню, то увидел сидевшего на подоконнике большого таракана. Казалось, таракан задумчиво смотрел в окно, рассуждая о чем-то своем.
Михаил взял полотенце и со всей силой со всего размаху ударил им по таракану, да так, что от такого удара даже одному директору завода стало плохо – директор покачнулся и, выронив из ослабевших рук авторучку, прямо на планерке умер и вылетел в трубу. Конечно, директор вылетел не от удара Михаила по таракану, но, если эти два случая поставить рядом, могло показаться, что уважаемого директора тоже кто-то невидимый и всемогущий ударил и прибил, словно надоевшую муху, от которой в панике по квартире бегала и пряталась под стол домашняя собачка…
Прибитого таракана Михаил смахнул с подоконника на пол и почувствовал себя убийцей, потому что вспомнил, как таракан смотрел в окно, и, возможно, таракан в это время думал о смысле своей жизни и рассуждал, по всей вероятности, примерно так: вот я таракан, и не просто же так я живу на этом свете; нет, определенно я исполняю некоторую миссию и, глядя сейчас в окно, могу с уверенностью утверждать, что вон тот завод появился и работает в том числе благодаря и мне, таракану, потому что все в жизни и в этом мире взаимосвязано и движется к одной, прекрасной и восхитительной цели!
На таракана было противно смотреть, а тем более невозможно было бы представить, чтобы его взять в руки даже через бумагу. Поэтому Михаил нашел лежащий в ванной совок и щеткой смахнул в него с пола таракана, затем быстро занес мертвое насекомое в туалет и выбросил в унитаз. В это время, только двумя сутками и пятью часами позже, мимо окна квартиры Михаила пронесли гроб с телом покойного директора завода для того, чтобы вскоре положить его в яму.
Михаил смотрел в окно на похоронную процессию и вспоминал убитого им таракана. Вспоминал, как он, словно похоронная процессия, нес таракана в гробу совка, а затем предал его, словно моряка, воде, хоть и в унитазе она была…
