Там же, на остановке

Пахучее, свежее, женское, теплое… Рисунок Николая Эстиса

…«Я – Наташа, – сказала она прозрачным, резким, тонким, словно сделанным из хрусталя голосочком. – Ты где живешь? В Печерах? Пойдем». Артем был похож на барана, которого повели на убой, но он шел, подчиняясь этой хрупкой силе, которой он хотел помочь, но ему не дали, и от этого было даже немного обидно.

Наташа сама взяла такси, заплатила, выходя, хлопнула дверью так, что кузов старой «девятки» хрустнул, а дома так же резко, звонко и с какой-то хрустящей и мощной нежностью раздела его и бросила на кровать. Как сына или солдата, резко, властно, отчаянно, в этот момент Артему казалось, что сам Сатана взял его в оборот. Что случилось дальше, Артем не помнил. Точнее, помнил, но как протокол, написанный грубым безграмотным следователем. У него семь лет не было женщины, поэтому все одеревенело и он чувствовал себя огромной неповоротливой деревянной машиной по долблению льда. Наташа не кричала, она не была нежной или жесткой, Артему казалось, что она вообще исчезла в этот момент, настолько ничего не выражала девушка, но изредка казалось, что она снова беззвучно плачет. Возможно, это только казалось.

Ту ночь Артем вспоминал потом не раз, и каждый раз вспоминал ее с ужасом, но воспоминания, как это часто было у Артема, очень быстро стирались. Тем более что дальше все было иначе. Утром Наташа оказалась симпатичной птичкой-невеличкой, с красивыми черными глазами, короткой стрижкой, полными ножками – в общем, хорошо сложенной маленькой женщиной, которая в очередной и уже в окончательный раз убежала от пьяницы-мужа. Ушла насовсем. Почему-то к Артему. Наверное, в некоторых девушках прочно сидят байки про первого встречного. Но Наташе Артем понравился, он был неуклюжим и безобидным, он был высоким и сильным, и он был – одиноким, точнее, как говорили в детском саду, «ничейным». Уже утром Наташа приготовила ему завтрак, потом смеялась над ним и его нарядами, потом отнимала в ванной мыло, потешаясь его бзиками и чудачествами. Потом убралась, заявила, что она теперь будет здесь жить, включила телек и весь день громко смеялась дурацким шуткам какого-то очередного глупого юмористического концерта. Артем все это наблюдал и вначале будто не участвовал во всем этом, пребывая в каком-то внутреннем оцепенении. А потом, на очередной сальной шутке по телеку, его вдруг прорвало, будто рухнула какая-то древняя плотина, он стал смеяться, громко-громко, а потом обнял Наташу, расслабился, стал как-то мягче. И в этот раз они уже часто дышали, она постанывала, а он испытал неведомое для его тела удовольствие, мужское, густое, огромное, до ломоты в ногах.

А дальше началась жизнь, повседневная, веселая, насыщенная какими-то глупыми и милыми пустяками. Наташа не работала, у нее не было детей, у нее были мама и папа – какой-то чиновник муниципалитета. Родители ее любили, денег ей давали, не перечили, и Наташа прочно обосновалась у Артема. Поначалу с ужасом, потом с умилением он наблюдал, как она осваивает и отвоевывает у него пространство, забивая шкафы своими платьями и завешивая стулья своими вещами – трусами из тонких ниточек, лифчиками, которые непонятно, зачем она носила – груди у нее, как у большинства девушек с толстой попой, практически не было. Она разобралась с ванной, с холодильником, конечно же, с кастрюлями. Она вообще оказалась хозяйственная, домашняя, уютная. Артем тоже становился другим. Он стал ездить на машине, хотя права были старые, а новые ему уже не получить, на старых можно было еще кататься. Он начал снова рисовать, хотя сильно подводило зрение. И даже снова пошел в спортзал, Артем когда-то давно занимался любительским боксом. Жизнь вся как-то вдруг расцвела и взорвалась красно-желтым цветком, этот цветок было первое, что он нарисовал.

Пока Артем был на работе, Наташа сидела дома и смотрела телек, что-то делала по дому, потом готовила Теме ужин. Он приходил уже не в сырую халупу, а в семью. Конечно, он не мог понять, за что ему все это, откуда все это у него, за какие такие грехи или заслуги ему дали эту прекрасную, веселую, крохотную женщину, которая будто упала на него звездочкой и так долго искрилась в его руках... Но, как любой из нас, Артем носил подобные мысли под опасающимся сердцем, а сам полными глотками пил каждый день, который ему давал Бог, день с Наташей. Тем более что восторг вызывало буквально все – от совместного веселого поедания макарон до плевания с балкона восьмого этажа. Не говоря уже про смешные сексуальные приключения на балконе, в городском парке или даже в такси.

Особенно самим фактом появления такой Наташи у неуклюжего нездорового и совсем ничем не привлекательного для женщин мужчины – была удивлена мама Артема. Она, правда, растрогалась до неприличия, и под словами восхищения Наташей, которого она, впрочем, заслуживала, мама не очень искусно прятала свое счастье от счастья сына. Вечную корысть матерей неудачников и недотеп как можно лучше «пристроить» своего теленка. Наташа это видела, и это доставляло ей удовольствие. Она вряд ли признавалась в этом себе самой, но ей, конечно же, доставляло огромное удовольствие быть первопроходцем-завоевателем в мрачном скучном старческом мире Артема и его мамы. Она открывала для него мир, и ей это нравилось, как нравится отцу открывать взрослый, интересный, но жесткий мир для своего сына, ругаясь при нем матом. Впрочем, так было на поверхности, где-то в глубине своей Наташа была совсем другой, ее лицо иногда становилось жестким, глаза акульими, а руки будто становились старушечьими – проступали вены, отчетливо становились видны костяшки. Артем иногда подмечал подобные резкие перемены погоды, и ему становилось не по себе, будто Наташа превращалась в какого-нибудь вампира. Но такие состояния проходили у нее быстро, она вставала и поднимала его куда-то вбок и вверх, как тогда, на остановке.

Через месяц Артема было не узнать. Он округлился, поправившись на пятнадцать килограммов, он стал начисто бриться, он уже не бродил по улицам, а летел, летел, летел домой, чтобы поскорее ему открыла дверь его любимая Наташа, открыла и улыбнулась, а в доме уже пахнет свежими щами и солеными гренками. И он падал в это все, пахучее, свежее, женское, теплое, и было только очень страшно оттого, за что все это ему и вдруг это кончится...

По ночам ему так ее хотелось еще и еще, его разбуженному мужскому мощному телу, что она уже спасалась от него, бегая по кровати. К глубокой ночи у нее дрожали руки и ноги, простыни были сырыми и липкими и очень хотелось пить. А утром он уходил на работу и начал опаздывать, так как наблюдал, как она нежится и как похожа на ребенка, ребенка, которого он так хотел. А днем одна только мысль – побыстрее перекидать на работе все эти чертовы ящики и побыстрее бы наступил вечер. И коллеги удивлялись, и улыбались, и посматривали на Тему в новой куртке и модных джинсах, которые купила ему его женщина, и поражались, откуда столько сил – хлебную Тема разгружал минут за девять, не больше, а это все-таки полторы тонны, если считать с тяжелыми деревянными лотками. Но для Темы все это было легко и просто, и вот он уже бежал домой, чтобы снова окунуться и снова весь вечер промолчать, глядя на нее, прикасаясь к ее рукам губами, и вдруг брал ее мизинец в рот и нежно посасывал его, пока она смеялась. Смеялась звонко от щекотки, но терпела, а потом плыла, и вот уже второй легкий халатик он разрывал на тряпки, для кухни и дома.

Тем вечером и той ночью Артем никак не мог вспомнить, где он это видел. Наверное, по телеку. Как к живому мозгу подключали провода. Только вряд ли по телеку, так как Артему представлялись провода настоящие, толстые, и их подключили сразу и напрямую, прямо кривыми кончиками проводов из розетки к мозгу, кривые провода прямо к живой мягкой и влажной поверхности мозга.

Если бы человек мог выжить после того, как ему выпускают кишки, как это искусно делают самураи, от левого края до правого, если бы человек мог выжить после этой процедуры, он чувствовал бы то же самое, что и Артем. Ему не было известно, что такое ревность, он даже слова такого не знал, так как почти не читал и не смотрел телевизор. Поэтому, когда однажды Наташи не было дома, а потом она пришла за полночь, пьяная и растрепанная, и сказала, что ее нашел муж, Артем не испытывал никаких эмоций. Он выслушал ее историю, пошел на кухню и закурил. Что-то большое и холодное надвигалось на него, большой стальной нож для разрезки толстых бумажных пачек заходил внутрь и начинал резать его. Его руки не дрожали, но со стиснутых зубов начала откалываться эмаль.

К счастью для Артема, что было после того, как она, пьяная и горячая, точнее, горячая внутри и холодная снаружи от улицы, подошла к нему и, обняв, обдала его перегаром, что было после этого – он не помнит и никогда не вспомнит. Пилюли все-таки имели смысл и били в самую кость, накапливаясь в тканях, как уран. Но если бы Артем мог вспомнить то, что произошло тогда, он бы вспомнил, как Наташа сказала ему, что любит, и как попросила прощения тонким хрустальным детским голосочком, как малыши просят конфетку, перебарывая свою гордость и пьяность, она сказала это и обняла его за грудь и, чертов алкоголь, спустила руки ниже. Артем вспомнил бы и то, что произошло дальше. Это было столь же больно, горячо, страстно, как и то, что они вытворяли в постели, столь же маняще, прекрасно и будоражаще – Артем бил ее руками наотмашь, это маленькое тело, по груди, по спине, по лицу, руками и ногами и не мог остановиться. А когда остановился, то удивился, что она не только жива, но на ней нет ни крови, ни синяков. И она встала и вышла, даже не захлопнув за собой дверь. Растворилась, как нежный призрак, улетучилась, как облачко после дождя, когда выглядывает солнце. Если бы Артем помнил, что произошло с ним после того, как ушла Наташа, это сломало бы его окончательно – такого уровня ужаса, страха, отчаяния, вины и жалости не выдерживают приборы, заложенные в нас природой.

Артем стоял у окна посреди разрушенной до основания кухни, и мир был похож на тяжелый каменный жернов, который так долго работал, но мельник уронил железный молоток, и его вдруг заклинило, и он остановился с грохотом и треском. Или на движок от старого «жигуленка», который вдруг на дороге дал клина и внутри его все взорвалось и перекосилось. Снаружи шел еле заметный дымок, внутри же была сплошная труха из горячего железа. Если бы кому-то до этого было дело и кто-то бы считал, то он бы посчитал, что Артем сидел перед окном на кухне несколько дней. Ему было забавно, как столб на улице то светлый, то вдруг становится темнее, то зажигается лампа, то растворяется снова одинокий столб в белой дымке осеннего рассвета, и так происходит снова и снова. Голова работала четко и ясно. Будто остановившийся мир стал нестерпимо четким, ярким, звенящим, будто он весь выплеснулся в хрустале, который вот-вот треснет и разольется огромным потопом на землю. Но застывший мир и не думал рассыпаться, и Артем боялся даже встать со стула. Теперь ему казалось, что, если он встанет и хотя бы прикоснется к краю стола или шаркнет плечом о дверной косяк, его разрежет на части, изрежет бритвами этого острого остановившегося мира. Он боялся шелохнуться, двинуться. В любой момент до влажного мягкого мозга могли снова дотронуться кривыми проводами из розетки. Тем более что повсюду по квартире были разбросаны ее вещи, они лежали в милом и домашнем беспорядке – на стульях, под диваном, висели и сохли в ванной. Вещи, которые давно высохли и к которым она никогда не прикоснется. Они висели и резали Артема изнутри, будто он был куском парного мяса, а она делала котлеты и рубила его, измельчая, как фокусники измельчают во рту бритвы, чтобы потом, после представления, выплюнуть их с густой и кровавой слюной.

Чувство необратимости, чувство неисправимости навалилось, это был настоящий ад, который каждый из нас держит в себе и боится его, это был огонь и серая пустыня. Серая бесцветная пустыня, в которой не было ни души, а только автобусная остановка и бесконечный, монотонный беззвучный дождь. Там он сидел, стиснутый изнутри темнотой, раздавленный, жалкий, пытающийся еще огрызнуться, как подыхающая бешеная собака, но уже понимал, что это все, это конец. И предчувствовал... что все закончилось. Не начавшись.

Прошла неделя. Артем ни на секунду не забывал Наташу. Хуже того, он ежесекундно про нее думал, круглосуточно и каждым микроном своего времени и материи. Затем через неделю он и вовсе «поплыл», как мировой чемпион по боксу от кувалдных ударов по голове от неожиданно тяжелого соперника начинает плыть в восьмом раунде. Он пытался бороться, он пытался смириться, но эта сила была сильнее его в тысячи раз. Она снилась ему всю ночь, как тогда все обошлось, она пришла и они занялись сексом, ему снилось, как будто не было ничего, как будто ничего не случилось. Он просыпался, и в первые минуты возвращался ад, и, что еще хуже – грязь, липкая мерзкая грязь начинала выступать через поры на его руках и ногах, которые били маленькое нежное тело с крохотной грудью. Преодолев первые жуткие минуты, он вставал, и боль начинала раскачиваться от каждого шага. Наташа приходила, она была почти во плоти, он пытался схватить ее, но она исчезала, словно то облако.

Артем невольно начал искать Наташу. Нет, он не хотел ее вернуть, понимая, что это невозможно, у него не было мыслей убедить ее и отвоевать снова в этой схватке с жизнью, жизнь была ему чужда и непонятна, а схватки он давно все проиграл. Он просто хотел ее увидеть, нет, просто даже видеть, еще и еще. Не прикасаясь, не будучи замеченным. Ему не о чем было с ней говорить и тогда, когда она была рядом, и сейчас не о чем было бы. И тогда и сейчас внутри него была большая перьевая подушка, она будто была забита в глотку, пушистая, огромная, мягкая, она была неизменна с самого того утра, когда он проснулся и увидел Наташу – ее маленькую грудь и ее большую попу, а она побежала готовить на кухню омлет. С тех пор говорить было нечего и не о чем, с тех пор внутри его ничего не изменилось, но вот видеть ее было просто необходимо. Тем более Артем стал забывать, как она выглядит, годы под галоперидолом в больнице давали о себе знать. Он просто хотел ее увидеть, даже не надеясь на прощение. Даже не надеясь, что сможет ее вернуть. Даже не надеясь, что она скажет «Я тебя не люблю», он все понимал и уже принял вечность отчаяния, боли и молчания, которая была у него впереди.

Но он искал ее. Шли дни и недели. Он ходил от подъезда к подъезду. Заглядывал в окна. Дежурил на дорожках, ведущих в магазины. Так продолжалось несколько недель. Артема потеряла мама, потеряли его и на работе. Все это время Артем ничего не ел, он сильно похудел, но не уставал искать. За эти недели он даже не сомкнул ни разу глаз. Но Артем нашел свою Наташу. Однажды ночью, там же, на остановке, она сидела в легком платьице и смотрела своими черными и страшными, будто мертвыми, глазами куда-то вдаль, перед собой.

Спустя четыре дня в милицию доставили человека, который был на грани жизни и смерти. Он был очень худ, он не мог самостоятельно передвигаться, зарос волосами и грязью. Человека отправили в больницу, после чего, когда он смог говорить, отвезли в Первую градскую психиатрическую клинику. В городе была уже весна, когда Андрей Петрович, по обыкновению не отрываясь от бумаг, сообщил матери, что это, видимо, очередное, теперь уже весеннее обострение, на той же старой почве. «Какая-то опять Наташа», – сказал Петрович скорее деловито и хмуро, нежели равнодушно. «Это его девушка, она погибла семь лет назад... – ответила пожилая мама грустно и смиренно. – Замерзла на остановке, после очередной их ссоры». Впрочем, мама не плакала, а говорила все это обыденно и привычно, будто вписывала очередные строки в книгу жизни своего сына.

«Да, помню...» – чуть оторвался от листа бумаги Андрей Петрович, сверкнув стеклами очков и скрыв под этим блеском мудрые бритвы-глаза старого кагэбэшника, семьянина и немного маньяка.