Поэт между тишиной и другой тишиной

СПб.: Свое издательство, 2013. – 48 с.

«Дождь-письмо», четвертая книга Василия Бородина, состоит из 20 молчаливых текстов, соседствующих с такими же молчаливыми авторскими иллюстрациями. Заглавие можно интерпретировать по-разному, поскольку «письмо» – это и буквально почтовое письмо, и письмо-текст. Таким образом, перед нами либо дождь, приносящий почту (некое сообщение издалека), либо дождь письменной речи (или устной, поскольку текст может восприниматься в самом широком смысле). Силуэты стихотворений кажутся размытыми сквозь дождливое стекло заглавия, и читатель неизбежно путается в интерпретациях.

Эта поэзия, как и ее визуальное сопровождение, чуждается всякого грохота и гула, она прозрачна, воздухоподобна, стремится к тишине, к обретению ее и слиянию с нею. Мелодия стиха, родившаяся из ниоткуда, зачастую потом обрывается на полустроке-полуслове: только что переливались звуки, буквы и – внезапно – всё («сравнивающий слой/ взгляда похож на любящий, но тот – боком/ и пропал/ и во всём»).

Импрессионистски размытый пейзаж проглатывает свой реальный прототип и автора, оказавшегося внутри него. Здесь, например, «есть и город Москва –/ кошки в каждом дворе,/ человек без названья»; некий безымянный наблюдатель следит за превращениями дождливого пространства, за тем, как капли воды, падающие с неба, постепенно превращаются в слова, а затем срастаются в единое «письмо» – книгу.

Герой Бородина смотрит извне, находясь внутри реальности и за ее пределами одновременно, он тоже «без названья». Имя само по себе отсутствует, остается неприсвоенным, потому что каждое явление и каждый объект сначала существуют вне речи, сами по себе (в себе), вне зависимости от направленной на них внешней оптики. Однако имя можно приобрести – скажем, через прочитанную книгу:

Книга (текст) становится инструментом для обретения названия, для самоидентификации и для познания самого себя как чего-то отдельного. Человек между тем не только мыслящий тростник, но и «мыслящий орех»: «– как навстречу тебе – мыслящий орех/ а у тебя в черепной скорлупке –/ вообще ничего,/ после/ всех лет и книг». Человек подобен всем остальным объектам мира, потому-то он тоже безымянен, но, также, как и все прочее, он может узнать о себе извне, из книги.

Остальное, как известно, тишина; именно с ней, поглощающей все вокруг, взаимодействует герой Бородина на протяжении всего дождливого письма (или письменного дождя): «между тишиной/ и другой тишиной/ что садится над стеной?» Все видимые и невидимые объекты окутаны ею; тишина вплетена в воздух, а воздух, в свою очередь, опирается на объекты, вплетенные в тишину, – так по круговой траектории выстраиваются фундамент реальности и фундамент речи: «воздух крепится к липе/ и утро – к лодке/ к веслам – запрет радоваться словам о/ «я люблю этот угол ряби:/ о нем и сам/ не рожденный еще поэт/ писал небесам,/ тем слоям, где им этой ряби не видно за облаками».

Кажется, именно воздушная стихия ближе всего Бородину, его «дождь» идет в разных направлениях, летит, наподобие почтового голубя, сквозь воздух. Его «дождь» музыкален, и – как бы ни распускалась тишина вокруг поэтической речи, как бы ни врастала в саму речь – письмо Бородина ничуть не менее музыкально. Но «подлетают к шагам/ и подходят слова: «шаг, шаг»/ – что за музыка у музыки в ушах?» Возможно, эта музыка, вслед за поэтом, создавшим ее, тоже вслушивается в тишину.