Дьявольская бездна

Идеалисты предполагали, что по окончании Второй мировой войны, пережив все ее ужасы, человечество, словно из пены морской, нагим и свободным выйдет в новый, гуманный мир. Этого не произошло. Последствия войны сказываются и поныне. Мы в силу политических причин и объективных реалий привыкли к однозначным, в огромном большинстве справедливым трактовкам. Но привыкли и к тому, что на Западе трактовки тоже односторонни и обслуживают интересы одной из сторон холодной войны. Однако ни в мемуарах немецких участников событий 1943 года, ни в более общих исследованиях и через семьдесят лет нет единогласия.

Хассо Стахов – уроженец Пруссии, региона, веками смешивавшего различные народы, отсюда его похожая на славянскую фамилия. Совсем молодым человеком он попал на Восточный фронт, под Ленинград. Его книга «Трагедия на Неве» по задачам шире, чем фронтовые воспоминания. Автор берется анализировать отношение к этому трагическому эпизоду Великой Отечественной. Ибо после войны «с каждым годом во имя духа времени все глубже задвигалось все то, что могли рассказать очевидцы. Оставались легенды, измышления, словесный мусор».

В основном корпусе своих воспоминаний Хассо Стахов приводит примеры героизма немецких солдат, по пояс в снегу согревавших на груди пулеметные затворы, жалуется на отсутствие снабжения, на морозы и «несоблюдение дисциплины переговоров» между штабами, отчего русским становились известны секретные сведения, вскользь рассказывает о пленении генерала Власова. Стахов часто цитирует Даниила Гранина, подчеркивая: о происходившем в Ленинграде узнал лишь значительно позже. Вопрошает: «А может быть, агрессоров все-таки волновали вопросы, как обеспечить выход из города невинных граждан?..» Рассказывает о том, что в 1942 году Гитлер перестал приглашать к обеду своих генералов и возвел много напраслины на честных солдат. Глава о партизанах называется «Бандитская война партизан и военное право», в ней повествуется о том, что виселицы «считались законными с точки зрения действовавшего тогда всеобщего военного права». Автор признает, что «рабочих закрывшихся заводов… доставили на участок фронта перед 11-й и 21-й пехотными дивизиями». То есть кадровые победоносные немецкие части сражались с голодными рабочими. Признает: «Немецкие службы радиоперехвата дешифруют… криптограммы, в которых говорится, что все старики, больные и другие нетрудоспособные люди должны быть перевезены из Ленинграда на восток». Эти «другие нетрудоспособные» – дети, господин Стахов. Почему же в борьбе с фальсификацией за истину вы боитесь называть вещи своими именами? Потому что со дна Ладоги поднимали игрушки, большеглазых пупсов, ушастых зайцев, а тельца детей, разорванные пулеметами немецких летчиков – европейских гуманистов, аристократов и сверхчеловеков, слились с волнами древнего озера, и ни один немец теперь никогда не будет чувствовать себя спокойно на этих водах. «Есть предположение, что планы атаковать эвакуационные транспорты с помощью авиации исходили от самого Гитлера» – планы выполнялись. И как волновала оккупантов возможность спасения невинных граждан? Ответа нет.

На немецком языке книга вышла в 2001 году. Пассажи, вроде того, как «в современной России голодные бывшие красноармейцы ищут на полях картофель и лук, оставшийся после сбора урожая…», не делают автору чести ни как солдату, ни как историку. Однако за эти слова стыд должны испытывать не только автор, а еще и российские чиновники. Но все это правда эмоций. А правда фактов заключается в том, что перед нами борьба дискурсов. Нас хотят заставить играть по европейским правилам – отказаться от памяти жертв, признать Сталина виновником войны, салютовать марширующим легионерам СС, а дальше в дело вступит экономика, будем платить мнимые долги. И все же представляется, что даже в этой борьбе Хассо Стахов мог бы смягчить свои высказывания хотя бы из скорби о миллионе погибших ленинградцев.

Книга Ганса Дибольда в свете господствующей тенденции европейских рассуждений о Второй мировой может показаться даже подозрительной. Но австриец по происхождению, военный врач армии Паулюса, сдавшейся в 1943 году в Сталинграде, Дибольд не пишет по заказу обобщенных «русских» и не пребывает в благодушном обольщении. Во взаимоотношениях с русскими у него бывали разные эпизоды. В первые часы плена красноармеец из тыловой части попросту обобрал немецких офицеров-врачей. Но затем явился лейтенант, который «достал пистолет и направил его на вымогателя часов… Офицер заставил мародера вернуть часы, сказал, что его зовут лейтенант Н. и что он останется с нами до утра». Раненых немцев, а затем итальянцев и румын лечили их же пленные врачи. Госпиталь сначала поместили в сырых катакомбах, а потом перевели в полуразрушенное здание, которое сами выздоравливающие кое-как приводили в порядок; один из врачей с помощью рукастого унтер-офицера даже отливал из осколков мутные оконные стекла, чем возбудил у охраны подозрения в том, что он инженер, а врачом только прикидывается. Вскоре пленные убедились, что русские раненые находятся едва ли не в том же положении, а население – в худшем. Мародерствовали и свои, забирая у умирающих все, что представляло хоть какую-то ценность, но по объективному закону войны никто из таких долго не протянул. Русский комендант воровал обмундирование умерших и продавал на черном рынке, а когда за ним явились энкавэдэшники, спрятался в морге, и был пьян до такой степени, что мог произносить только непечатную брань. Дибольд рассказывает, что смертность на первых порах была высокой, встала угроза эпидемий тифа и дизентерии, и наше высокое начальство обвиняло в этом немецких врачей, считая их вредителями, самозванцами или некомпетентными специалистами. Истощенные, плохо одетые немецкие военные врачи решили созвать меж руин конференцию, получили разрешение и пригласили русских военных медиков и гражданского профессора. После докладов немцев о наиболее опасных болезнях, об отсутствии основных лекарств и скудости питания «стало ясно, что мы сумели завоевать доверие русских… Они часто навещали нас и стали чувствовать себя в госпитале, как дома. Они поняли, что мы делаем все, что в наших силах, и нас больше никто не обвинял в том, что мы «плохо лечим больных».

Вскоре госпиталь перевели в тыл, во владимирские леса. Когда Дибольд покидал Сталинград, «на обочине дороги… стояла советская женщина с дочкой… Девочка подбежала к нам и дала пачку старых газет – на самокрутки для курильщиков… В глазах советской женщины блестели крупные слезы сострадания. Эта картина надолго врезалась в нашу память. Нам казалось, что это сияние доброты не исчезнет, даже если весь мир снова провалится в дьявольскую бездну новой войны». За этими строчками видно многое: и выглядели вояки плоховато, и будь у женщины кусок хлеба, отдала бы, только его не было, и помогла, чем смогла… Дибольд даже цитирует Некрасова: «Пусть много скорбей тебе пало на часть,/ ты делишь чужие печали…» Тут дает о себе знать поэтическая сторона венского характера.

Никакой крамолы под европейское осмысление истории Дибольд, конечно, не подкладывал. Слишком уж ненатужно, искренне и беззлобно складывается его повествование, что выдает человека самостоятельного в мышлении. «Словно в пьяном бреду мы рвались к берегам Волги, и вот теперь, попав в плен и отрезвев, мы смотрим на играющие на водной поверхности блики, на берега, под которыми спят тысячи наших солдат… Я смотрел на Волгу как на вековую загадку, как на символ неведомой и таинственной страны».

Ник Корниш, посвящая свою книгу о Курской дуге неким «Джеймсу, Алексу и Шарлотте», во введении заводит разговор о неготовности немецких и союзных им войск к зимней кампании. Этот факт зафиксировал в письме к жене танковый генерал Хайнц (в нашей литературе часто Гейнц) Гудериан, выразившись философски точно: «Это – месть реальности».

Английский историк Ник Корниш – основатель «Ассоциации Восточного фронта» (Eastern Front Association). Ассоциация изучает Вторую мировую войну с несколько непривычной для европейцев точки зрения: входящие в нее специалисты осведомлены о гигантских усилиях и жертвах СС и не замалчивают их, если бы в книге была дана короткая справка об авторе, взгляд читателя был бы более цельным.

Редактору Глебовской приходится часто вмешиваться в текст. Автор пишет: в сталинградском котле оказалось «около 250 тысяч войск» противника, редактор прибавляет: «в советских источниках фигурирует число 330 тысяч». Автор уверяет, что поражение под Сталинградом «лишило Германию португальского вольфрама и турецкого хрома», в то время как эти поставки были прекращены в апреле и июне 1944 года. Корниш сетует, что союзники Германии были плохо вооружены и недисциплинированны, а уничтоженная контрударом Манштейна советская танковая бригада превращается в целый корпус.

Подробный и добросовестный рассказ о видах вооружения сторон, разработке, производстве, сильных и слабых сторонах танков, авиации и артиллерии, описание фортификационных сооружений дают подробную картину того, с чем противники начали битву. Даны ясные, хоть и схематичные карты, автор цитирует воспоминания полководцев, например фон Меллентина, фото, в том числе и из немецких архивов, снабжены подробными подписями с указанием частей, наименований военной техники – книга производит впечатление смеси учебника с изданием для реконструкторов и прочих фанатов. Но в ней есть и довольно редкая информация. К операции «Цитадель» – так немцы зашифровали битву на Курском выступе – гитлеровцы готовили в том числе и людские ресурсы. Только в январе 1943 года, на четвертый год развязанной им войны, Гитлер издал приказ «О всеобщей мобилизации». Мобилизовывались все мужчины в возрасте от 16 до 45 лет и женщины от 17 до 45 лет.

Подготовка к наступлению была серьезной. «При такой огневой мощи, обрушившейся на позиции русских, немцам казалось, что никто не может выжить и преградить им путь. Когда разорвался последний снаряд, а бомбардировщики улетели… русские артиллеристы стояли наготове… В считанные минуты немецкая пехота оживила в памяти опыт своих отцов… в Первую мировую войну… Повсюду солдаты падали, пораженные русскими минами и пулями». Немецкие танки вышли к полю под Прохоровкой, когда Ротмистров отдал приказ о своем наступлении. Этот факт известен: обстановка менялась быстро и противники не предполагали, что сойдутся здесь танками лоб в лоб. Корниш подтверждает это цитатой из воспоминаний Ротмистрова: «Оказалось, что как мы, так и немцы перешли в наступление одновременно».

В одном из приложений автор специально приводит цифры потерь, оговариваясь, что «никаких исчерпывающих подсчетов немецкой стороной не сделано», и предлагая читателю «судить об этом самому, поскольку приводимые цифры не могут быть целиком взяты на веру». То же можно отнести и к известной хвастливости немецких офицеров – например, оберштурмфюрер (лейтенант) Манфред фон Риббентроп, сын гитлеровского министра иностранных дел, служивший в танковой дивизии СС «Лейбштандарт», докладывал, что за день 12 июля уничтожил 14 советских Т-34.

Что можно точно сказать о последствиях Второй мировой, так это то, что они сильно мифологизированы. Кит Лоу это специально подчеркивает: «Многие случаи «массовых убийств», которые я расследовал, при ближайшем рассмотрении оказались гораздо менее драматичными, чем их обычно изображают. Точно так же некоторые совершенно поразительные зверства замалчиваются…» Действительно, мы мало знаем о том, что «в Хорватии режим усташей… уничтожил 592 тысячи сербов, мусульман и евреев… В Волыни украинскими националистами были убиты 10 тысяч поляков. Болгары перебили греческие общины в районах вдоль северного побережья Эгейского моря… Венгры сделали то же самое с сербами в районе Воеводины».

Формулу «потерянное поколение» породил английский майор Крисп. Родившиеся от связи с немецкими оккупантами были обречены на травлю сверстниками и порой открытую неприязнь родителей, что хуже всего – и матерей. Сделалась очевидной нехватка ролевых моделей мужского поведения, произошел невиданный всплеск подростковой преступности. Но майору Криспу этого было мало. В «Дейли экспресс» он писал о немецких подростках: «В них нет ничего порядочного, или благородного, или скромного. Это грубые животные, похотливые и жестокие… Ни одна чистая мысль никогда не касалась их… Каждый ребенок, рожденный при гитлеровском режиме, – потерянный ребенок. Это потерянное поколение». Дальше, по словам Лоу, в статье говорится о смерти этих детей в сражениях как о благе и что оставшихся следует истребить ради будущего мира.

Англичане испытывали особую потребность в героическом мифе. К концу 40-х – 50-м годам ХХ века, почти как и в СССР, относится всплеск военной литературы. Лоу перечисляет наиболее заметные произведения и прибавляет: «Мифу о том, что англичане никогда не отчаивались и даже не ворчали, противоречит даже беглое изучение архивов «Масс обзервейшн» (социологического бюро) военного времени. Однако это – утешительный стереотип, бытующий и по сей день».

Единодушия не было и в оценке действий тех, кто продолжал воевать с Советской армией. «Архиепископ Кентерберийский выступил с речью, в которой предположил, что прибалтийские повстанцы – это фашисты, депортация которых вполне оправданна». Из книги ясно, что последний литовский «лесной брат Стасис Гуйга» умер наедине со своей совестью, скрываясь до 1986 года. В 1967 году в Эстонии выбрались из землянок едва не в образе диких зверей братья Гуго и Аксель Моттусы, вышедший из сени дерев Август Саббе, спасаясь от правоохранительных органов, прыгнул в реку Воханду и утонул в 1978 году, – Лоу приводит еще несколько случаев столь невероятного, хоть и объяснимого упрямства. При некоторой предвзятости автора, делящего участников войны лишь на европейцев и всех остальных, книга все же убедительно показывает: если хоть немного позаботиться об объективности, картинка становится совсем не такой, к какой привыкли в Европе.