Сергей Шулаков
«Русский» Харбин открывается постепенно. Почтовая открытка
Евгений Михайлович Анташкевич (род. в 1952 году.) – прозаик, автор романов «Харбин» и «33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине». В период с 1970 по 1975 год учился на контрразведывательном факультете Высшей школы КГБ СССР, китаист. С 1975 по 1986-й работал в УКГБ СССР по Хабаровскому краю. С 1986 по 1997-й – сотрудник Центрального аппарата КГБ СССР – ФСБ РФ.
Еще в журнальном варианте, во фрагментах, опубликованных издательством «Подвиг», книги Евгения Анташкевича вызвали интерес публики и специалистов. Для многих стало открытием уже то, что «русская харбинская цивилизация» существовала до изгнания японцев из Маньчжурии в 1945 году, не говоря уж о сотрудничестве некоторых белых харбинцев с советской разведкой. О двух ипостасях Евгения АНТАШКЕВИЧА, специалиста-востоковеда и автора исторических романов, с ним беседует Сергей ШУЛАКОВ.
– Если позволите, начнем с вашей первой ипостаси. Харбинская серия романов стала продолжением вашей службы, это своего рода мемуар, фиксация увиденного и понятого?
– Во многом. Больше – понятого. Когда я начал работать на Дальнем Востоке, от русской диаспоры в Харбине почти ничего не осталось. Русские разъехались по миру. Однако память об этом периоде русской истории cохранялась. В Хабаровске, Москве, Челябинске, Новосибирске и других городах жили харбинцы – пятидесяти, шестидесяти лет и моложе. Была и другая память: мы знали о судьбах русских в Китае, попавших под колесо китайской культурной революции. Конечно, это не было предметом разговоров на кухне, но в сознании – существовало. Оставалось много и недоброй памяти – советская политическая историография трактовала белых в Китае как «белобандитское гнездо», и на острие политических битв это искрило терактами, диверсиями, арестами, пытками. И все стороны тут очень старались. С красной стороны все было белое, а с белой – все красное. Так судьба развела русских при очевидном их внутреннем сопротивлении.
– В романе «Харбин» прослеживается судьба двух поколений, начиная с Гражданской и заканчивая разгромом японцев Советской армией в Маньчжурии в 1945-м. В судьбах героев есть неожиданные повороты. Какими документами вы пользовались для описания, например, действия японской разведки, в общем, понятно – это архивы, куда вы имеете доступ. А какими – для того чтобы понять настроения царских офицеров и их сыновей?
– Документы, которые хранятся в архивах, не всегда отражают, демонстрируют настроения. До настроений приходилось докапываться. Тут уместно будет вспомнить мои первые встречи с живыми харбинцами, когда, разыскав их телефоны, я объяснял цель звонка, говорил, кто я, и просил о встрече. Соглашались, но встречали настороженно. Иногда проверяли. Когда я пришел к Сергею Антоновичу Арцишевскому, его жена Нина Валентовна положила рядом с чашкой кофе серебряную ложечку, секунду помолчала, а потом сказала с интонацией, что ей эту ложечку подарил генерал Нечаев, и смотрела на меня очень внимательно. Я ее спросил: «Константин Петрович?» В этот момент я увидел, что они простили мне то, что я полковник ФСБ (в запасе), и поняли интерес к Харбину. И люди стали открываться. Я с этой замечательной парой общался до самого конца. А Владимир Александрович Слободчиков пытался выяснить, понимаю ли я разницу между присяжным поверенным и гласным городской Думы. Это были настроения. А как они говорили на русском языке! Это ведь тоже настроение.
– Встретились ли вам документы, которые переворачивали устоявшуюся картину событий?
– Конечно, хотя то, что я скажу, многим не понравится. В конце 30-х годов в Маньчжурию к японцам убежал начальник хабаровского краевого управления НКВД, комиссар III ранга госбезопасности Люшков. Он выдал японцам имена нескольких десятков агентов советской разведки, больше 100 человек. Они были арестованы и в японских тюрьмах запытаны. Почти все были бывшими белыми офицерами. Есть и другие факты: еще не закончилась Сталинградская битва, а Сталин уже отправлял каждый десятый новый танк на Дальний Восток. В целом должен отметить, что Дальний Восток для многих моих соотечественников – terra incognita. А это печально.
– Позволено ли будет спросить, на чьей вы стороне не как офицер и писатель, а как человек, анализирующий события «для себя»?
– Естественно, долгое время я был вполне красным: пионером, комсомольцем, членом КПСС, чекистом, сыном полковника Генерального штаба Советской армии. В моей биографии не могло быть иначе. Мой любимый роман «Хождение по мукам», любимые люди: Екатерина Дмитриевна, Дарья Дмитриевна, Телегин, Рощин… И как я радовался, что они стали красными: красный инженер, красный офицер, их верные жены… А потом выяснилось, что все они 35-го года не должны были пережить! Тут начались искания и осознание… Довольно горькое. Со временем начала постигаться одна истина: так не должно было быть. А как? А здесь история все расставляет на свои места и выявляется роль всех, кто допустил в России этот перелом: сначала Февральский переворот, потом Октябрьскую революцию. Занимаясь предметно историей Харбина, мне удалось, как мне кажется, узнать многое. Поэтому для меня не было трудностью определиться, на чьей я стороне – на русской. История едина. Она делится на этапы, ни один этап нельзя выкидывать, и с этим надо жить. У меня не было выбора, потому что не было сомнений. Русский мир больше, чем Россия. Я и сам чистокровный квартерон: на четверть поляк, на четверть белорус, остальное – русское.
– А как вам удалось избежать идеологических оценок в тексте? Вы же не писали насквозь выдуманную веселую историю на приблизительной основе исторических событий, как, например, делает Борис Акунин…
– Тут просто – наши люди идеологически разделились, но никто не победил.
– Ваш поручик Сорокин – сын хлеботорговца, депутата Омской городской Думы, кадета. Почему вы избрали героем второго романа, «Тридцати трех рассказов…», не гвардейца голубых кровей, а среднего, хоть и приличного человека? Хотели быть демократичным, приблизиться к читателю?
– Это же только один Сорокин! А в моем новом романе, романе о Первой мировой, «15–16» главные герои – кавалергард Вяземский, драгун Кешка Четвертаков (тот, который в «Харбине» «стрелил»), военный врач Курашвили. Видимо, не очень понятно, где я хочу «приблизиться к читателю». Мне тоже.
– Как вы познакомились с харбинскими литературными объединениями, творчеством Ачаира и других мэтров тамошней русской словесности?
– Через их непосредственных и опосредованных участников. Мне свои стихи подарил Владимир Александрович Слободчиков, ученик Ачаира, я листал его переписку с Лариссой Андерсон; в гимназии Христианского союза молодых людей, где собиралось поэтическое общество «Молодая Чураевка» и проводила свои вторники, училась Елена Петровна Таскина. А сейчас благодаря харбинцам много уже издано и доступно не только в библиотеках. Однако еще есть огромные резервы. Теперь в газетах пишут об убийствах и катастрофах, тогда печатали еще и стихи. В Хабаровском государственном архиве я держал в руках годовые подшивки «Демократической газеты «Заря» с 1922 по 1945 год. Но Хабаровск далеко, а это такие свидетельства истории!
– Что из той литературы близко вам?
– Практически все поэтическое творчество Лариссы Андерсон. Все, что было издано, я прочитал и нахожусь под впечатлением от этого светлого человека и сегодня. К сожалению, она совсем недавно, в апреле прошлого года умерла.
– Насколько мне известно, ваш новый роман о Первой мировой пока еще в работе. Следует ли понять так, что вы не торопитесь успеть к началу 2014-го, к годовщине начала этой поворотной для русской истории войны?
– Не тороплюсь!
– Вы считаете, что конкретные люди, их судьбы, разделенные временными промежутками под 100 лет, связаны какой-то высшей логикой?
– Конечно, связаны! Высшей, человеческой, непрерывной.
Дарья Гармоненко 
