Александр Говорков
Толпы текстов идут на Русь. Рисунок Николая Эстиса
О вы, которые, почувствовав
отвагу,
Хватаете перо, мараете
бумагу,
Тисненью предавать
труды свои спеша,
Постойте, наперед узнайте,
чем душа
У вас исполнена – прямым ли
вдохновеньем,
Иль необдуманным одним
поползновеньем…
Так в чем же изменилась ситуация с блаженных времен Александра Сергеевича? Пожалуй, тем лишь, что пушкинские не вдохновенные «поползни» стали не просто отважны, но прямо агрессивны. Тем, что (и об этом пишет Ковальджи) невероятно размножившиеся «тексты» стали вытеснять продукт вдохновенья – поэзию. Так что же за страшный зверь прижился в лесу литературы? Надо бы разобраться. А поскольку речь пойдет о вещах трудно- или вовсе неопределимых, то и субъективность любых высказываний неизбежна.
Цитирую Кирилла Ковальджи: «В мировой поэзии большинство поэтов перестало писать стихи, и даже все дальше стало отходить от верлибров … родилась и размножается новая форма сочинительства – тексты». На первый взгляд – все верно. Более внимательное прочтение озадачивает тем, что Ковальджи в одном ряду упоминает понятия, относящиеся к различным категориям, – формальные (стихи, верлибры, тексты) и качественные (поэзия). Поэтому далее не вполне ясно – выступает ли Ковальджи против текстов как формы… чего-то («чего-то», потому что он логически выводит тексты за пределы стихов: поэты перестали писать стихи, пишут тексты) или против «плохих» текстов (а есть ли «хорошие» тексты)? Попутный вопрос: а можно ли назвать человека, пишущего тексты, поэтом? Очевидно, что и верлибры, и тексты являются стихами, при этом тексты (так, как их понимает Кирилл Ковальджи) поэзией не являются.
Итак, мы пришли к пониманию, что тексты – это не поэзия, «плохие» стихи. При этом было бы интересно проследить генезис «текстов». Формально тексты – выродившиеся верлибры. На это прозрачно намекает Ковальджи: «…дальше стали отходить от верлибров, которые держались на скрытом ритме, строгом выборе слов и свойствах того или иного языка». Свойства языков сильно не изменились, однако тексты в отличие от верлибров не «держатся». Стало быть, беда со «скрытым ритмом» и «строгим отбором слов».
А проще сказать, беда с авторами текстов. Их пишут люди, неспособные создать стихотворение с правильным ритмом и должными словами. Их пишут люди неталантливые. Отчего так? Были Вийон и Аполлинер, Спенсер и Элиот, Гейне и Тракль, Кеведо и Лорка, Уитмен и Паунд, и вдруг – почти никого. Поэты, ау! Что происходит?
Тексты (и это подтверждает Ковальджи) танковой колонной идут на Русь с Запада. Впрочем, как и все остальное – за исключением Чингиз-хана и гастарбайтеров. Тексты – продукт вырождающейся (не путать с загнивающей!) европейской цивилизации. Показательно, что у текстов есть двоюродные братцы во всех видах современного искусства. Происходит его массовая «опервобытнизация» – всевозможные инсталляции, перформансы, песни и пляски различных аборигенов… Остывающая энергия европейской цивилизации уже не способна поддерживать энергетически высокого уровня искусства и рождает его ублюдочные формы. Отсюда и столь отчетливая тяга к примитиву.
Что тут поделать? Это – явление природы, законы физики. Есть, однако, и некий рукотворный, вовсе не неизбежный момент. Я имею в виду безграничную политкорректность, которая захлестнула все сферы западной жизни. В том числе и искусство. Исчезли понятия о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Исчезло понятие нормы. Исчезла система оценок. Исчезла критика. Ты написал текст? Очень хорошо, молодец! И ты тоже написал очень хороший текст! Да плохих текстов и не существует вовсе! Каждый способен написать отличный текст – бедный, необразованный, женщина, мужчина, революционер, атеист, инвалид… Как бы кого не обидеть. Никто сейчас не решится наивно воскликнуть: «А король-то голый!» Гусей политкорректности лучше не дразнить…
Как сказал по другому (но, в сущности, похожему) поводу неполиткорректный Василий Розанов: «…либералы... имея большею частью …«пять с плюсом за поведение», имеют… обыкновенно плачевную «единицу за успехи».
Но вернемся к статье Кирилла Ковальджи. Ее центральный узел, кажется, находится здесь: «Литературоведение не относится к точным наукам, потому нет опорного, годного на все времена определения поэзии. Самое простое – это «нужные слова в нужном порядке». Отсюда и отличие поэзии от прозы. Прозу (героев Достоевского, Толстого) мы запоминаем вне словесной ткани, а стихи – только слово в слово. Именно эти слова и только в таком порядке. Поэтому «тексты» не относятся к поэзии, их можно пересказывать другими словами, это особый жанр».
У меня сразу же возникает вопрос: а как же Одиссей, Илья Муромец, Чайльд-Гарольд, Чацкий, Онегин, Василий Теркин? Я их запоминаю «вне словесной ткани», точно так же, как Раскольникова и Анну Каренину. Понятно, что в данном случае Ковальджи подразумевает лирику, но говорит-то он о поэзии в целом. Кстати, «нужные слова в нужном порядке» – это целиком относится и к прозе. Простая перестановка слов уже меняет музыку прозаической фразы. Пожалуй, все-таки неправильно противопоставлять прозу поэзии; гораздо удобнее сравнивать прозу и стихи. Дело в том, что проза равновелика самой себе, а вот поэзия… Нет, как бы ни хотелось, а уйти от проклятого вопроса – что же такое поэзия? – не получится. Несмотря на то что она обладает божественным атрибутом – неопределимостью.
* * *
На бытовом уровне под «поэзией» понимают «хорошие» стихи. Довольно здравое суждение. Очевидно, что качество поэзии качественностью не исчерпывается (прошу прощения за тавтологию, но в русском языке категориальное понятие и степень совершенства называются одним словом). Дело, видимо, в механике мыслительного процесса. Вернее в соотношении первоначального импульса, мысли и слова.
Блок говорил о звуке, шуме, музыке, мировом оркестре. Маяковский – о гуле и ритме, Георгий Иванов – о дальнем пении. Пожалуй, наиболее точно – звук. Точнее – звукоощущение, потому что этот звук беззвучен. Может быть, еще точнее – невидимый свет или чистая энергия. «Вольтова дуга» поэзии возникает, когда эта энергия пытается воплотиться в слово как в нечто, обладающее большей плотностью и телесностью. При этом «дуга» искрит, рождая по мере остывания и утяжеления образы, метафоры, символы – необходимый аппарат поэзии. Процесс этот стремителен, как воздушный бой. Именно поэтому над поэзией «работать» нельзя – можно заменить два-три слова, не более. Продукт рождается готовым.
Мыслительный процесс каждого из нас имеет первую, до-словесную стадию, которую можно назвать ощущением. У многих, к сожалению, он этой стадией и исчерпывается. Словесную форму мысль приобретает при необходимости определить испытанное ощущение и передать его кому-либо. Похоже, что поэзия напрямую апеллирует к этой до-словесной стадии (первоначальному импульсу), балансируя на грани двух сред – ощущения и слова. Помните картинку из учебника биологии: «выход земноводных на сушу»? Морда уже на земле, хвост – еще в воде. Проза же полностью исчерпывается словом и вне его не существует.
Конечно, эти намеренно провокационные измышления определением поэзии никак не являются. Но такое ее понимание позволяет разглядеть признаки «настоящей» поэзии: образность, разветвленную ассоциативность, некоторое косноязычие, краткость высказывания, некую юродивость, неотмирность. Невнятное бормотанье Хлебникова, Мандельштама, Пастернака...
Но как быть, например, с «Евгением Онегиным»? Это гениальное произведение не отвечает почти ни одному указанному признаку. Оно в высшей степени рукотворно, имеет продуманный сюжет, тщательно отделано и целиком «от мира сего». Мало того – стихам предшествовал план, записанный прозой. Но Пушкин, назвав «Онегина» романом в стихах, сам указал нам выход. Стихи – да, конечно, но вот роман – это форма прозаического высказывания. Возможно, что наличие фабулы выводит стихи за пределы поэзии. Во всяком случае, в моем ее понимании.
Такое понимание поэзии сильно суживает ее границы, но иначе придется считать поэзией все написанное стихами. И круг замкнется снова.
Где-то в стихах Кирилла Ковальджи я вычитал: «… поэзия – при помощи слов». Вот именно: при помощи. Лучше и не скажешь.
Александр Владимирович Говорков – поэт, эссеист.
