История оппозиционера

Они, наверное, тоже водку не пьют.
Фото Анатолия Степаненко

Количество городских сумасшедших примерно одно и то же. Иногда их популяция сокращается, но потом быстро восстанавливается вновь. Иногда они меняют стратегию поведения. Делают вид, что разговаривают по мобильному телефону, хотя разговаривают сами с собой. Но потом возвращаются к прежней стратегии – разговаривают сами с собой, не прячась за мобильный телефон.

У городского сумасшедшего нет тайн. Все знают, как он стал им. В городские сумасшедшие он пришел из оппозиции. Прежде чем стать городским сумасшедшим он был оппозиционером.

Он сам не заметил, как из оппозиционера стал городским сумасшедшим.

Еще раньше он не заметил, как попал в оппозицию. Но оппозиция всегда была написана у него на лбу. Он всегда был такой; что бы ему ни говорили, он всегда был против.

Все началось еще в детском саду.

Он уже тогда был против всех.

Там у них был утренник. Дети должны были под руководством воспитателей читать стихи, танцевать и петь, чтобы порадовать родителей, всех мам и пап, уже осатаневших от долгого брежневского застоя, детскими талантами. Там, в детском саду, все было довольно противно. Там нянечки олицетворяли собой Советскую власть, а воспитатели – КГБ. Они отнимали конфеты и не давали играть во время тихого часа в салки. Они не давали трогать пису и каку. В общем, там он понял, что выборы должны быть честными, а П. должен уйти. П. еще не было. Тогда был Брежнев. Но оппозиционер уже понимал, что дорога русской жизни ведет к П.

Он решил сорвать утренник – эту потемкинскую деревню советского детства. Настало время переходить к прямому действию.

Поэтому перед самым утренником он порвал на мелкие кусочки маску зайца, в которой должен был на утреннике вместе с другими зайцами убегать от волка. Волка он ударил по голове прыгалками, а одному из зайцев подставил подножку, и тот упал, разбив себе лицо. Маску волка он спрятал за унитазом, где ее никто не нашел. Самого волка он хотел утопить в унитазе, но тот успел вырваться и убежать. Нянечку он облил киселем, а воспитательницу Марину обозвал трухлявой брежневской подстилкой. В общем, утренник остался без волка и одного из зайцев. Утренник был сорван.

Его хотели исключить из детского сада. Но не исключили. Только поставили в угол, чтобы он больше не говорил таких глупостей и не делал таких гадостей. Этот угол и был его первый автозак.

Тогда оппозиция в первый раз заявила о себе. Начало было положено.

В школе все было то же самое. Он там всегда был в оппозиции. Грубил учителям. Укусил завуча. Он не отдавал салюта на пионерской линейке. На комсомольских собраниях сидел, скрестив руки на груди. Он всегда был на шаг впереди всех. Пока все другие мальчики дергали девочек за косички, он уже шагнул дальше – с помощью зеркальца подсматривал у девочек под платьем. Он написал «п...с» на фотографии директора школы, висящей на доске почета, в знак протеста против войны в Афганистане. Он курил в мужском туалете. Один слушал «Аквариум», когда все слушали «Ласковый май». Один смотрел «Ностальгию» Тарковского в пустом кинотеатре, когда вся школа смотрела «Рембо. Первая кровь» в переполненном видеосалоне. Один не слушал Высоцкого и Окуджаву, говоря, что Высоцкого и Окуджаву надо было слушать раньше, – в детском саду. Это музыка для детского сада. А сейчас уже поздно. Он болел за рижское «Динамо», хотя все болели за ЦСКА или «Спартак». Его вызвали в школу с родителями. Его сажали на заднюю парту. Его не пустили на выпускной вечер. Ему долго не хотели выдавать аттестат зрелости, но потом все же выдали.

В институте он один не пил водку. Его тошнило только от одного запаха водки. Он не танцевал на дискотеках под «Мираж». В самом крайнем случае танцевал медленный танец под «Аквариум». Он не вступил в «Мемориал» потому что по его мнению, надо заботиться не о мертвых, а о живых.

Он не любил старые советские песни. Когда все немного выпивали, то всегда их пели. Он один их не пел. Не пел ни про Катюшу, ни про Щорса. Не пел – и все. Он не дарил девушкам на 8 Марта цветы. Не отмечал Новый год – не ставил в доме елку, не открывал шампанское, не смотрел до четырех часов утра «Голубой огонек». Он не хотел копаться в советском прошлом, читать книги Авторханова и роман Рыбакова «Дети Арбата». Он говорил, что надо жить здесь и сейчас, а не тогда и там. Там все ясно. Там уже лучше не будет. А здесь еще можно что-то изменить. Он не считал православие аутентичной русской религией. Он даже не любил и футбол.

С ним боролись. Ему рассказывали о преимуществах водки и даже однажды насильно влили водку ему в горло, но он смог ее выплюнуть. Его заставляли смотреть футбол, но он отворачивался от телевизора. Ему кричали в уши слова старых советских песен, но он их старался сразу забыть. Его привязывали к праздничному столу на Новый год. Но он всегда развязывался и уходил в другую комнату.

Конечно, у него были друзья, которые его понимали. Единомышленники. Тоже оппозиционеры. Но у него были сложные отношения даже с ними всегда и везде – и в детском саду, и в школе, и дальше. Он никак не мог с ними договориться. Еще в детском саду они подрались, так и не договорившись, кто именно спрячет маску волка за унитазом. В школе они тоже подрались, когда не смогли договориться, что написать на портрете директора школы – п...с или х... Когда он верил в Бога, они были атеистами. Когда он слушал рок, они торчали на бардах. Когда он разочаровался в религии и стал атеистом, они говорили, что православие для России – оптимальная религия, и демонстративно стали верить в Бога. Они специально расстегивали рубашку на груди, чтобы дразнить его нательным крестиком. Они мучили его выставкой икон. Они постоянно расходились в отношении к исламу. Когда он кричал на митингах «Хватит кормить Кавказ!», его друзья-оппозиционеры читали вслух суры Корана и покупали халяль. Когда же он наконец изменил свое отношение к исламу и даже совершил хадж в Мекку, то друзья-оппозиционеры сами стали твердить «Хватит кормить Кавказ!». Когда он был лоялен к П., они были против П. Они вступили в НБП, когда он пользовался всей мощью путинских нефтяных денег.

Они всегда друг друга подозревали в сотрудничестве с режимом, с которым они вошли в клинч оппозиции. В том, что власть постепенно переманивает их на свою сторону. Что вся оппозиция – уже на стороне власти, и только делает вид, что она еще оппозиция.

Первые два срока П. у него все было хорошо. Там и речи не было об оппозиции. У него были свой бизнес, депутатский мандат, программа по телевизору, и все остальное тоже было хорошо. При М. все хорошо было тоже.

Но на третьем сроке П. стало скучно. Стало чего-то не хватать. У него наступил когнитивный диссонанс.

Если бы его не тошнило от водки, он бы стал пить.

Но его тошнило от водки, и он не стал пить.

Если бы его не тошнило от футбола, он пошел бы на футбол.

Но от футбола его не могло не тошнить, и на футбол он не пошел.

Он хотел подружиться с антисемитами, но от антисемитов его тошнило так же, как от водки и от футбола.

После ислама он увлекался некоторое время буддизмом, католицизмом, Каббалой и мантрой «Хари, Рама, Хари, Кришна», но быстро от них от всех устал.

Он уехал на Гоа, чтобы там стать дауншифтером и лузером, но на Гоа для него было слишком жарко, и он вернулся назад.

Он даже снова пробовал читать русскую литературу. Но это уже было невозможно. От русской литературы тошнило, как от водки, футбола и антисемитов. Русскую литературу хотелось порвать на мелкие кусочки где-нибудь за унитазом, как маску зайца в детском саду.

Ему оставалось только одно – оппозиция.

У него, кроме оппозиции, не было другого выхода.

И тогда он ушел в оппозицию.

Власти не могли ему этого простить.

Против него начались репрессии.

Его винтили. Крутили. Подсылали провокаторов. Подбрасывали оружие и наркотики. Угрожали по телефону. Взламывали электронную почту. Приходили с обыском в квартиру. Отнимали бизнес. Не показывали по телевизору. Вручали повестки к следователю. Допрашивали несколько часов подряд. Ломали руки. Били дубинками. Тащили волоком по земле. Били головой о землю. Надевали наручники. Сажали в автозак. Везли в ОВД, а потом в суд. Потом обратно в ОВД. Потом в ИВС. С него брали штрафы. Его сажали на пятнадцать суток. Тянули на статью за циничное хулиганство и на статью за экстремизм. Это был настоящий драйв. Драйв, которого не было ни на работе, ни дома, ни в гламуре, ни в большом бизнесе, ни на сафари, ни в стриптиз-клубе.

Казалось, что вот-вот, и П. уйдет.

Началась совсем другая жизнь. Волны протеста катились одна за одной. Окупай абай. Жан Жак. Окупай суд. Мощная поддержка социумом оппозиции в социальных сетях. Марш миллионов. Митинг на Триумфальной. Митинг в защиту Химкинского леса. Митинг на Болотной. Митинг на проспекте Сахарова. Митинги и в других местах Москвы. Прогулка по бульварам. Удальцов. Навальный. Собчак. Шевчук. Гудков. Мосгорсуд. Обыски в квартирах, фирмах и фондах оппозиционеров. Свободу Пусси Райот. Не забудем, не простим. П. – вор. Выборы должны быть честными. Хватит кормить Кавказ. Мы вместе. Немцов. Чирикова. Пономарев. Пикеты. Народные гулянья с белой ленточкой. И снова движения по социальным сетям. Казалось, что вот-вот-вот. Что вот-вот. Что уже почти вот. Что русский социум проснется. Что выборы будут честными. Что П. уйдет. Что если даже не проснется, не будут и не уйдет, то все уже будет по-другому.

Но вдруг все кончилось. По-другому не стало. Россия испугалась оппозиционера. Россия испугалась, что оппозиционер также разорвет ее на части, как он в детстве разорвал маску зайца. Что он также ее укусит, как укусил в школе завуча. И вообще Россия останется без водки. Раз оппозиционер водку не пьет сам, то не разрешит ее пить и России. Без водки России будет еще хуже, чем при П. По крайней мере, П. у России водку не отнимал.

К тому же оппозиция переругалась между собой. Оппозиционеры так и не смогли договориться. Удальцов был за Советскую власть. Немцов был за монархию. Чирикова хотела только петь. Навальный был за любой режим, который бы не давал Чириковой петь. Пономарев, наоборот, был согласен только на тот режим, который бы не мешал Чириковой петь. Собчак металась между Навальным и Пономаревым. В общем, жизнь их развела.

Все закончилось. Все успокоилось. Все снова затихло. Оппозиционеры разошлись по партиям, фондам и офисам. Русский социум не встал под знамена арабской весны. Русский социум забыл про протест. Он снова пьет водку и смотрит футбол, иногда ходит в православную церковь и спокойно ждет, когда упадут цены на нефть.

Оппозиционер уже не вернулся в свою предыдущую до протеста жизнь. Без протеста он стал тосковать. Он не может найти себе места. Он нигде не живет. Он ничем не занимается. Он никого не хочет видеть. Он теперь целыми днями ходит по Москве и договаривается сам с собой, когда и где будет следующий митинг. Иногда кричит «П. должен уйти!». Потом обсуждает сам с собой стратегию отношений с Кремлем и масс-медиа. Потом сам себя предупреждает о возможных провокациях отдела «Э». Менты и прохожие относятся к нему деликатно. Они дают ему мелочь и поношенную одежду. Подкармливают пирожками и мороженым. Не дают его в обиду другим городским сумасшедшим.

Московская мэрия, чтобы он не слонялся целый день по городу просто так, нашла ему работу. Скоро он будет вести экскурсии для туристов и москвичей по местам протеста.