Тридцать шесть тысяч дней

Правильный курс – на Сось!
Фото Евгения Никитина

На Сось!

Когда мы выходили утром на рыбалку, то на сосновой лавочке, крашенной оранжевым цветом, сидел сосед Петя, смотрел на нас внимательно, трогательно и, прищуриваясь, спрашивал:

– На рыбалку?

Мы, ожидали этого вопроса, потому что Петя всегда спрашивал нас, идем ли мы на рыбалку, но мы ничего не отвечали, а только кивали головами и тащили свои тяжелые рюкзаки, гибкие спиннинги, углепластиковые удочки, фирменные фидеры, а он кричал нам в спину:

– На Сось, надо на Сось.

Сось – маленькая речушка, вытекающая из Конаковского водохранилища, подмосковная Ангара, дщерь тысячи подземных ключей, владычица лещей, судаков, налимов и густеры.

Я не знаю, был ли хоть раз Петя на Соси, но нам он всегда советовал идти на Сось.

И так шли годы. Мы таскали лодки, приезжали с рыбой, съездили на Байкал за омулем и слетали на Камчатку половить дальневосточного лосося, а Петя, точнее, уже Петр Семенович сидел на лавочке, курил «Яву» или лузгал легкокрылые, черно-белые семечки и при виде нас, закинув назад голову и улыбнувшись во все лицо, кричал:

– На Сось. Славик, на Сось. Там такой налим, там такой лещ, там такая густера.

У нас уже выросли дети и у детей выросли дети, и уже наши внуки играли в казаков-разбойников, запускали китайского змея и учились плавать в запрудах. Когда они видели скрюченного ревматизмом деда Петю, то кричали:

– Идет дедушка Насос.

Хорошо, что он этого не слышал, потому что с годами стал подглуховат. Бывало, сядет на выцветшую когда-то оранжевую лавочку, поднесет к уху руку и глухим старческим голосом спросит:

– На Сось?

Мы ему:

– На Волгу.

А он:

– Ась? На Сось? На Сось?

Мы:

– Нет, на Можайское море.

А дед Петя:

– На Сось? На Сось?

В общем, дедушка Насос.

Когда он умер, то пришла его жена, такая же глухая, но упрямая, волевая и верная женщина в цветастом платке, в шали из собачьей шерсти и попросила меня похоронить Петра Семеновича на Соси.

Я опешил.

– Вы что, – говорю, – совсем очумели, издеваетесь, Тамара Ивановна. Где теперь ваша Сось? Заросла, небось, всю занесло песочком и илом.

– Последняя воля, – прошамкала старуха и отвернулась, – вези на Сось.

И вот мы (я, старуха и гроб) плыли побережьем Конаковского водохранилища и искали речку Сось. При жизни покойничек не заставил меня сплавать на нее, но вот после смерти я вез гроб с Петром Семеновичем, его старуху и искал эту загадочную речку Сось.

Иногда мне казалось, что дед Петя смотрит сверху, наблюдает за нами, что и как мы делаем, как правим лодку.

Проплавали мы целый день, но ничего не нашли. Может, это и к лучшему, потому что похоронили Петра Семеновича на Конаковском кладбище, даже отпели.

Его старуха, Тамара Ивановна, может посещать его могилу хоть каждый день, только кладбищенские сторожа стали по ночам различать в темноте чьи-то глухие и протяжные вздохи:

– На Сось, на Сось.

Тридцать шесть тысяч дней

– Хорошо бы прожить тридцать шесть тысяч дней, – задумчиво сказал дед и медленно, даже скорее осторожно, чем медленно, смахнул красного от крови комара с левой лодыжки. Отчего он не прихлопнул его ладонью, непонятно. Наверное, испугался за белые, как бабушкина скатерть, брюки.

– Именно тридцать шесть тысяч, а не тридцать шесть тысяч шестьсот, – повторил он и грубой, шоферской ладонью почесал укушенную комаром лодыжку, – мне хватит.

– Не чеши, надо одеколоном смазать. – Внук Игорь сидел рядом на крашенной зеленой краской скамейке и курил «Кент 4», выпуская дым над головой деда, улегшегося после 200 граммов на крыльце своего уже покосившегося, но еще крепкого, собственноручно рубленного дома.

– А пока у меня только двадцать девять тысяч двести.

По столу полз паучок, а паутины не было. Игорь стал вертеть головой в разные стороны, пытаясь найти паутину, но ее не было, и от этого жизнь становилась все более запутанной, как эти двадцать девять двести.

– Никто не верил, что Москву удержим. Но тут пригнали шестьсот танков, самых старых моделей, еле ехавших, скрипевших, пыхтевших, самых замызганных, с тонкой, как бумага, бронею и спичками-пушками.

– Дед, опять, как выпьешь, начинаешь. Сидели в снегу с коктейлем Молотова и стреляли из трехлинеек. Откуда танки?

– Нет, были, были танки, списанные, брошенные, их со свалок привезли, починили на Москвиче и пустили в бой. Шестьсот новеньких танков. Шестьсот отличных машин против Гудериана и Манштейна.

– Господи, какой Москвич, Москвич позже был.

– Молчи, Игореша, Россия не женщина, а ребенок, пока не испугаешь, никаких танков не будет.

Когда-то, еще лет пятнадцать назад в это время пастух Селеверст гнал мимо крыльца стадо, и выстрелы от ударов хлыста по пятнистым бокам буренок звучали на всю улицу, и казалось, что Селеверст никогда не умрет и стадо будет вечным с этими вездесущими комарами и зелеными горячими лепехами, но умер Селеверст, и как хорошо, что умер, потому что стадо пропало, его даже не под нож пустили, просто перестали держать коров селяне, стали пить пустой и безвкусный «Домик в деревне», да и селяне повывелись.

– А мы когда с шестьюстами танками Гудериана отбили, то я лежал в окопе и плакал, а ко мне подошел лейтенант и сказал: «Иногда стыдно не плакать». Попросил закурить, но табака не было, тогда он развернулся и пошел дальше по окопу, а я подумал: «Как он выжил?»

У Игоря разболелась голова, и он зачем-то стал пересчитывать ягоды на вишне. Вышло шестьсот.

– Хорошо бы прожить тридцать шесть тысяч дней, а то у меня двадцать девять двести, – повторил дед, встал с крыльца, отряхнулся, сорвал вишенку с дерева, положил ее в рот, смачно и причавкивая разжевал и выплюнул косточку под ноги Игорю.