Григорий Заславский Вот и не знаешь, как лучше, правильнее сказать в таком случае: хорошо, что не дожила она до выхода своей книжки, или – жаль, что так и не успела увидеть эту книгу, вышедшую уже после смерти Татьяны Панковой, народной артистки России, одной из последних великих старух Малого театра.
После Елены Николаевны Гоголевой и Николая Александровича Анненкова она занимала ближайшую к сцене гримуборную, в которой когда-то сидела Ермолова... Она умерла прошлым летом в 94 года, почти до последнего выходила на сцену, играла Манефу в «На всякого мудреца...». И озорства, живости ума была невероятного. Не могу не рассказать одну историю. Она пришла на «Маяк» в прямой эфир, а голос ее забыть невозможно, низкий, грудной, хрипловатый (очень многие помнят Панкову по роли матери декабриста Анненкова в фильме «Звезда пленительного счастья») – начала говорить она, почти касаясь губами микрофона. И вдруг – резко откинулась назад. Через стекло я видел, как заметалась звукорежиссер, а Панкова – ровно настолько, насколько она «ушла» от микрофона, настолько стала громче говорить. И дальше, меняя положение в пространстве, она сама регулировала звук – говорила чуть громче или, наоборот, тише. Ремесло – признак всех великих актеров Малого. Нутро – да, но техника – в звукоаппаратуре это называется, по-моему, хай энд. Упомянутый выше Анненков, не декабрист, а народный артист СССР, партнер Панковой по сцене, до ста лет ежедневно распевался, тренируя голос.
Книга Панковой, изданная в серии «Библиотека Малого театра», – вероятно, наговоренная, а не написанная, как, например, вышедшая несколькими годами раньше книжка дневников Юрия Каюрова. В выходных данных – «литературная запись Е.Микельсон». Наверное, при жизни Панковой все недостатки мемуарной книги можно было бы списать на возраст, измены памяти, но после смерти актрисы, конечно, труд проверки следовало исполнить, чтобы досада то и дело не тормозила радость чтения.
В воспоминаниях Панковой (Татьяна Панкова, «Моих друзей заветных имена...», Москва, 2012) помимо деталей актерской жизни, замечательных и подробных рассказов о театре, великих партнерах, учителях, старших и младших товарищах, кстати, несмотря на первое математическое ее образование, все-таки очень актерски и подмеченных, и описанных, – в этой книге особую ценность составляет свидетельство о юности, даже детстве. Это – 20-е и 30-е годы. Репрессии, раны от которых в судьбе некоторых героев воспоминаний не зажили и в более поздние, «вегетарианские» годы. Чего стоит замечание Панковой о Константине Александровиче Зубове. Принявший ее на курс в Щепкинское училище, потом – художественный руководитель Малого театра, Зубов имел белое пятно в биографии, вернее, не белое, а черное, черная метка такая – служба в театре при белых, и вот до конца своих дней он, увидев двух разговаривающих уборщиц, останавливался, прислушивался, боялся: не опасен ли их разговор для него... Про быт, не театральный. Рассказывая о детстве, Панкова много пишет (говорит) об отце, этих, конечно, совершенно вышедших из употребления, из жизни принципах и кодексе чести, поведения русского интеллигента, но не меньше в память врезается деталь: у старшего брата Васи был гувернер-немец, у Панковой – гувернантка-француженка, которые следили за распорядком дня, прививали хорошие манеры. А ведь это уже 20-е годы! Я тут же вспоминаю, что и в моей семье иностранных учителей и нянь нанимали не только маминой сестре, которая родилась в 18-м, но и дяде, 1921 года рождения. Вот этот быт, размеренный, старый, в интеллигентных семьях пытались долго сохранять в неизменности, не замечая перемен, то ли по слепоте, то ли нарочно так пытаясь противостоять наступающей на пятки революции.
Очень важно, что, рассказывая о Малом, Панкова много слов и внимания уделяет не только великим, много раз и многими воспетым Пашенной, Цареву, но и тем, кто по тем или другим причинам остался в тени. Пишет о Грузинском, великом мастере маленьких ролей, о Констанции Роек, сыгравшей Сашу в «Иванове», несколько других исторических ролей, а потом заболевшей страхом сцены и переставшей играть. Вот эти рассказы ценны в особенности.
Ну а теперь о грустном. Читаешь рассказ о дружбе Панковой с Татьяной Певцовой, дочерью Иллариона Николаевича Певцова, игравшего в Александринке. Таня, как понимает читатель, дочь его от первой жены, но вдруг натыкаешься на рассказ о второй женитьбе и – Наташа, старшая дочь Певцова. Мелочь? Ну, пусть. Дальше, о нем же: Певцов «гениально играл Неизвестного». А через несколько страниц – рассказ о «Маскараде», который Панкова увидела в 33-м году. Хвалит Юрьева, который играл Арбенина, и хотя тут же перечисляет и Певцова – Неизвестного, пишет (говорит): «Все остальные актеры были намного слабее Юрьева». И вообще ни слова о том, как играл Певцов. В чем же тогда была гениальность? Дальше: «Сокурсники мои хотя и не выделялись красотой, но отличались одаренностью», а через две-три странички: «Одной из красавиц на курсе была Маша Овчинникова». Надо же как-то сопрягать...
Или – про Киру Аллилуеву: «Родители мужа прислали в Шую Кире письмо с просьбой дать их сыну развод, иначе с его карьерой было бы покончено. Кира развелась». А в следующем же абзаце: «О судьбе Киры я узнала намного позже. А в те трагические для моей подруги дни ко мне подошла Елена Ивановна – свекровь Киры (она тогда работала в Малом театре...). Елена Ивановна не предала Киру». Как не предала, а кто же тогда писал письмо с просьбой дать развод? И что тогда считать предательством? Где-то редактор и автор литературной записи, конечно, должны были взять ответственность на себя и проделать необходимую работу. А то актриса говорит (имеет право) – про «знаменитый изящный романс Булата Окуджавы «Кавалергарда век недолог...», забыв упомянуть имя композитора, хотя музыка Исаака Шварца в «Звезде пленительного счастья», в успехе этого фильма, я полагаю, сыграла не самую последнюю роль.
