Космосу – пинка!

Вальтер Сернер. Последняя расхлябанность: Манифест дада и тридцать три уголовных рассказа/ Пер. с нем. Т.Набатниковой.
– М.: Гилея, 2012. – 286 с. (Real Hylaea).

«Вокруг огненного шара носится ком нечистот, на котором продают дамские шелковые чулки и ценят Гогенов. Поистине прискорбный аспект, который, правда, немного разнится: шелковые чулки постижимы, Гогены – нет… Тысяча скучнейших предписаний мелкомозглых растафари, чьи эрегирующие буржуазные указующие персты преподносят нам литературные отделы газет (вот уж пастозные ссаки!), чтобы приманить денежные ручейки, учинили такое запустение, которое до некоторых дам не дошло и по сей день…» – так начинается обширный манифест дада Вальтера Сернера (Зеликмана) «Последняя расхлябанность», с каждым пунктом в пух и прах разносящий привычные суждения людей о мире.

Сменив множество городов и убеждений, Сернер примкнул к дадаистскому течению на его последней стадии. Он держался вдалеке от чужих программ, сторонился идеологической общности и развивал свои идеи самостоятельно, стараясь не зависеть от общих авангардных тенденций; из-за нарочитого нонкомформизма, тяги к авантюрам и мрачному гротеску Сернера прозвали дада-денди. «Денди беспрерывно стремится к возвышенному, – писал Хуго Балль в своем «Бегстве из времени», – к тому, чтобы быть в своих собственных глазах великим человеком и святым: это единственно важное. Изо дня в день хотеть быть великим человеком». Именно так воспринималось соратниками по движению желание Сернера всячески отделяться и выделяться.

«Последняя расхлябанность» – один из основополагающих документов дадаизма наряду с манифестами Тцара, Пикабиа, Рибемон-Дессеня и Хюльзенбека. Текст Сернера насыщен гротеском, разоблачающим все вокруг и самого себя. Его интонация крайне саркастична и язвительна, даже местами желчна. Следуя законам жанра, автор провозглашает универсальность дадаистской концепции, при этом рассуждая довольно трезво (без лишнего крика, которого немало в прочих манифестах), – однако только этим дело не ограничивается. В сущности, перед нами развернутое философское или (что было бы вернее, ведь это дада) псевдофилософское эссе.

В глаза сразу же бросается фрагментарность рассуждений Сернера: четыре раздела и помещенные в них 78 небольших главок; каждый раздел имеет нечто вроде вывода, одновременно утверждающего, подтверждающего и опровергающего все вышесказанное.

Но автор даже не пытается быть понятным, он не унижается до разъяснений, поскольку избегает всякой правдоподобности; ему противно наличие четкой формы и формообразующих элементов, которые принято воспринимать как неотъемлемую часть искусства:

Возможно, я был бы добрым, если бы знал – зачем. Рисунок Николая Эстиса

«Брызжет ли человек образами в правильно функционирующем хорее или как-то еще (все образы убедительные) или, так сказать, экспрессионистски мне нашептывает, что ему было тошно, но стало лучше с тех пор, как он изложил черным по белому, или что ему хоть и было хорошо (смотри, смотри!), но стало тошно с тех пор, как он перестал это понимать (трам-там-там!): это всегда все та же подослиная натуга – желание вытянуть себя из смущения, формируя его (стилизуя, прости господи). Омерзительное слово «формируя»! Это значит: из жизни, неправдоподобной до кончиков ногтей, сделать нечто правдоподобное! Водрузить над этим хаосом из загадки и дерьма спасительное небо!! Облаговонить человеческий помет!! Премного благодарен… Есть ли более идиотский образ, чем (ух!) гениально стилизующая голова, которая при этом занятии сама с собой кокетничает?»

Правдоподобность мнима, поскольку зиждется на приукрашивании, облаговонивании; истинная правда о мире не имеет к правдоподобности никакого отношения.

* * *

Вслед за смелым деструктивным эссе, мимикрирующим под манифест, возникают уголовные (или «наглые», как первоначально назывался сборник) рассказы «У голубой обезьяны». Это 33 короткие зарисовки из жизни низов общества, социальных маргиналов и преступников, написанные все тем же саркастично-желчным тоном «Мопассана криминалистики». Здесь нет как таковых авантюрных сюжетов, во всяком случае, повествование завораживает отнюдь не этим и даже не уголовной тематикой, а именно наглостью авторского голоса, его смелостью, нежеланием ни с кем считаться.

«Возможно, я был бы добрым, если бы знал – зачем» – эту фразу Сернера, высказанную в манифесте, вполне можно применить к сухой авторской речи уголовных рассказов.

Добро, не имеющее под собой умозрительного фундамента, не обладает никакими хоть сколько-нибудь рациональными основаниями, в то время как зло (либо то, что интерпретируется как зло) – довольно понятное понятие, не требующее дополнительных рассуждений. Но получается, что такой (наш, по Сернеру) мир слишком мелок. Потому так мелки и мелочны герои рассказов и их заурядные судьбы, кажущиеся окружающим чем-то необычным из-за своего преступного характера.

Чем же описанный Сернером маргинальный мир отличается от обыкновенного, всеобщего? Выходит, что отличается только, так сказать, упаковка, а сущность остается прежней, каким бы ни был социальный статус человека. Дадаисты последовательно развенчивали этот мир, всеми силами оголяли его первоосновы с тем, чтобы прилюдно их разрушить. Будучи одним из них, Сернер доказывает, что вместо оппозиции хаос-космос на самом деле существует правдоподобно-неправдоподобный хаос, всячески причесываемый многочисленными теориями; именно этот хаос воплотил в своих произведениях автор, или, пользуясь его собственными словами: «Космосу – пинка! Да здравствует Дада!!!»