Назад

Назад, товарищ Гоголь, на-зад!
Фото Владимира Захарина

Осип Дымов окончил Петербургский лесной институт, но стал писателем. Он сочинял грустные рассказы, но они веселили читателей. В 1913 году он уехал в Нью-Йорк ставить свою пьесу и не вернулся из-за начавшейся войны, а затем и революции. А у нас его причислили к эмигрантам и не переиздавали. Такой парадоксальной была жизнь Иосифа Исидоровича Перельмана, взявшего себе псевдоним Осип Дымов. Он родился в 1878 году в Белостоке. В 1901-м его рассказ был премирован на конкурсе газеты «Биржевые ведомости», что и определило дальнейшую его судьбу. В годы первой русской революции он являлся одним из наиболее радикальных руководителей сатирических журналов «Сигнал», «Адская почта», «Зарницы». Когда начал выходить «Сатирикон», он стал его автором, пока не покинул родину. На память о себе оставил книгу «Веселая печаль». Осип Дымов умер в 1959 году, избежав участи своих товарищей по перу – сатириконцев, оставшихся в большевистской России: Бухова, Венского Князева, погибших в сталинских застенках.

Рафаэль Соколовский

Осип Дымов

…Так мы шли все назад и назад.

И опытные люди говорили, что так легче и вернее к цели. Ну, шли. Миновали целый ряд городов. Фельдъегерь, который вел всю процессию и путь показывал, нечаянно высунул из кибитки шпагу. Так, верите ли, она, ударяя по расставленным верстам, только трещала:

– Тррррр...

Будто палочка по частоколу. А на верстах этих все цифры обозначены:

– 1907 год, 1906 год, 1905...

Таким вот манером, идя назад, натолкнулись на Толстого, Достоевского, Гончарова, Тургенева, Гоголя, Лажечникова... Русскому обществу это было большим сюрпризом. Шутка ли? Такие имена! Издатели журналов и газет очень радовались. Мечтали, что-то они напишут? Кто? Да наши молодые. Брюсов? Андреев? Да нет же, Толстой с Достоевским. Какие же они молодые? Они старики. Забыли, какое время у нас? Ведь мы двигаемся назад, а не вперед. Так что молодые теперь те, что на очереди. Совершенно верно. Забыли.

Публика ждала: вот-вот появится первая вещь Достоевского. Какая она будет? О чем? Какая тема? Какой стиль?

Редакторы тоже волновались, и это было им полезно. Потому что с того времени, как пошли назад, им дана была предварительная цензура и они спокойно спали. От этого в журналах, а особенно в старых, воцарился спокойный дух уверенности в завтрашнем дне. Исчезли нервность, порыв, темперамент, и это сушило журналы.

Наконец прибыла ожидаемая рукопись. Хотя она носила очень скромное название «Бедные люди», но автора легко было узнать. Редактор вместе с критическим обозревателем уселись и внимательнейшим образом стали читать. Горели свечи, и даже было несколько жутко. Время от времени критический обозреватель восклицал, отрываясь от листков:

– Ого!

На что редактор отвечал:

– Ну да, я то же самое говорю.

Наутро в редакцию явился Федор Михайлович Достоевский за ответом. Уже по лицам, его встретившим, он мог заключить, что дело швах. Ибо как-никак он все же был психолог. Ему бы самое лучшее – тихонько взять рукопись и переждать. Но Достоевский тогда еще был упрям.

– Вы автор? – строго спросил редактор.

– Я.

– Прекрасно. То есть я хочу сказать: прескверно. Ваша рукопись не может быть напечатана.

– Почему?

– Потому что... Боже мой! Да разве вы сами не видите? Учить мне вас, что ли? Ведь вы Достоевский.

– Ну да, я.

– Шутка ли – Достоевский! Вы знаете, вы понимаете, кто такой Достоевский! Ведь это гигант! Это пророк! Это Россия!

– Но...

– Позвольте, молодой человек! Я человек старый, а вот вы – начинающий писатель.

– Я вовсе не начина…

– Нет, начинающий. Потому что мы идем назад. Так вот, молодой человек, я вам говорю: не хорошо. Очень не хорошо!

– Что не хорошо?

– Все. Начиная с заглавия.

– Заглавия?

– Нy, скажите по совести, что это за заглавие «Бедные люди»? Разве это заглавие?

– А что?

– Да ведь их, этих людей, за последние двадцать лет было видимо-невидимо. Кроме того, вы меня простите, но это плагиат. Про «Людей» Каменского небось слыхали?

– Н-нет...

– Напрасно! Напрасно, молодой человек.

– Но ведь я первый.

– Извините – вы последний, а не первый: мы идем назад. Ведь критика скажет: обкрадывает стариков.

– То есть молодых, хотите вы сказать.

– Именно стариков, ибо в пути нашего шествования они остались позади. Подобает ли вам? К лицу ли? Ведь вы Достоевский! Понимаете ли, что такое Достоевский?

– Я теперь сам вижу, что не подходит, – уныло согласился автор.

– Ну вот, я так и думал, что вы отбросите в сторону самолюбие и дадите нам что-нибудь свежее, молодое, не подражательное.

– Постараюсь.

– Постарайтесь. И еще: перемените вы, пожалуйста, ваш слог. Нехорошо. Ведь это подражательность. Я могу вам назвать, если угодно, штук десять авторов, которые пишут вот этим самым слогом.

Достоевский ушел, и нельзя было сказать, чтобы его лицо выражало радость. Вслед за ним явился Иван Сергеевич Тургенев – человек воспитанный, побывавший в Европах.

– А, мосье Тургенев, – сказал редактор, – наконец-то. Давненько вас поджидаем. Чем-то нас обрадуете? Хе-хе...

– Да вот, набросал, – проговорил Тургенев, протягивая рукопись.

– Ого! Так много! Что это такое?’

– «Записки охотника».

– Что?

– «Запи...»

– Да вы смеетесь надо мною, что ли, Иван Сергеевич? Куда же мне эти записки?

– А что такое?

– А то, что «записок» этих у нас предостаточно. Вересаева знаете?

– Не слыхал.

– Жаль… А «Дневник кушетки» знаете?

– Не помню...

– А «Дневник горничной»?

– Слышал, но не читал.

– Нет, уж вы нам что-нибудь другое дайте.

– Могу «Отцы и дети».

– Ради бога, только не «Отцы и дети»! Старо. Надоело. Вот что, дорогой Иван Сергеевич, ведь вы человек талантливый.

– Помилуйте…

– И стиль у вас есть.

– Помилуйте!

– Да не конфузьтесь. Это я и от других слышал. И этакая бойкость, знаете, пикантность тоже есть.

– Но...

– Да, есть. Уж у меня, батенька, нюх. Так отчего бы вам, мой дорогой, не написать повествушку в этаком, знаете, игривом тоне. А?

– Нет, уж я лучше...

– Да не отнекивайтесь. Я уверен, что это вам удастся. Знаете, этакое… того... публика любит. Будете иметь успех. Хотите иметь успех?

Тургенев молча схватился за шляпу и скрылся.

Вскорости явился Гоголь. Он, видимо, был чем-то расстроен и, не поздоровавшись, положил свою рукопись на редакторский стол.

– Что такое? – недружелюбно спросил редактор, заглянув в рукопись.

– «Ревизор».

– Бытовая? – в нос протянул редактор.

– Я – Гоголь, – отрубил вошедший.

– Я вас спрашиваю: это бытовая вещь?

– Главное незримое действующее лицо – смех.

– Гм... – хмуро усмехнулся редактор и протянул рукопись обратно. – Не подходит.

– Это тот внутренний голос... – начал было гость, и его глаза разгорелись.

– Да, да, да, знаю. Мы драм не печатаем. Имею честь кланяться.

– В Александрийском театре шла! – попробовал было защититься Гоголь.

Но редактор углубился в работу и уже не слыхал его. Так мы все шли назад и назад. Миновали Лермонтова, Пушкина. Натолкнулись на Карамзина, прочли Державина.

И, наконец, Александрийский театр выпустил анонс, что такого-то числа будет поставлена новая пьеса модного автора – Хераскова.

И тотчас же газеты напали на дирекцию:

– Зачем-де вводить на казенную сцену декаденщину?..

«Веселая печаль», 1911.