Мамочка, это – навсегда!

Эротика повсюду...
Фото Михаила Бойко

Ольга Павловна, так уж вышло, была из тех дам, при упоминании о которых следует представить всенепременно горящую избу – или, на худой конец, пожарную лестницу. В первом случае мы визуализируем Ольгу Павловну, входящую в объятое огнем пространство и, что твоя саламандра, выходящую из оного; во втором – Ольгу Павловну в эмчеэсовской форме, прижимающую к груди спасенного от верной смерти киндереныша, а также прослезившегося – весь в саже – пожарного, гаркающего в сердцах: «От баба!»

И все же «железной леди» Ольга Павловна, директор по маркетинговым коммуникациям небезызвестной торговой сети, себя не ощущала – особенно в те, невероятно унизительные для нее моменты, когда Кристи – светлые джинсы, индийская сумка через плечо, ускользающий ежикотуманный затылок – приводила в дом очередную «вторую половину» и, глядя в глаза, искренне уверяла: «Мамочка, это – навсегда!» Ольга Павловна, сцепив зубы, верила (с кем бы дитя ни тешилось, лишь бы из универа не вылетело) – верила до тех самых пор, покуда одно из ветреных «навсегда», приехавших покорять столицу, не обчистило ее сумку и не было поймано с поличным. «В стойло!» – только и сказала тогда Ольга Павловна и, хлопнув дверью, отвернулась от своего отражения – злые слезы душили, впрочем, вовсе не из-за банкнот – пусть и хрустящих, пусть и пятитысячных: нет-нет.

Не прошло и двух месяцев, как Кристи явилась в квартирку с новейшей пассией: традиционный рефрен – «Дорогая мамочка! Это навсегда» – обратился в лаконичное «Женечка». Улыбнувшись одними губами, Ольга Павловна кивнула, быстро прошла в свою комнату и, упав на кровать, свернулась калачиком. А чтобы рыдания не выпорхнули часом в коридор и не поплыли, что совсем ни к чему, в гостиную – и дальше, в девичью, – вцепилась зубами в шелковую свою «подружку» да пролежала так до тех самых пор, пока не провалилась в тяжелый сон. Кошмарик, выбросивший ее в трехмерку, заставил сердце биться чаще обычного: накапав корвалола, Ольга Павловна быстренько опрокинула мутное пойло, набрала номер покойного мужа да быстро-быстро зашептала в трубку: «Сашенька, как настоящие! – в другом измерении что-то щелкнуло, и она, поймав волну, продолжила: – Да, по всему небу, представь-ка… куча! Армия целая! Сотни – а может, тысячи! – тарелок летающих! И эти еще… глазастые… Передвигались по городу, будто всегда тут жили… И небо в конце украли… Вместо него механизмы свои с прожекторами поставили, – а от них ни-ку-да, ни за что-о! И Кристи за стар…» – не договорив, Ольга Павловна нажала на красную кнопку – в ее измерении что-то щелкнуло – и снова заплакала. Ну да, она жалела себя: ни «статус», ни «связи», ни то, что принято называть здесь словечком «хобби» (Ольга Павловна играла в шахматы и не прочь была пострелять в тире), не могли вытянуть ее из вялотекущего депресьона: как только Кристи появлялась в квартирке, в их прелестной квартирке на Гастелло, не одна, пакостнейшее это чувство, смешанное со стыдом, переполняло так сильно, что иной раз дело доходило до форменного удушья: обида, горловая чакра – как по нотам… Бороться ж с собой – точнее, с мыслями, которые «она» приписывала, как и любой тутошний винтик социума, «себе», – Ольга Павловна не хотела, и только вздыхала: «Никогошеньки рядом! Ни-ко-го-о!.. Всю жизнь – сама все, всю жи-изнь!» – «Как в шестнадцать работать пошла, – замечает поймавший волну покойный муж, – так до сих пор и пашет». – «Перерыв на декрет – но это ли отдых? – вторит зацепившаяся за его мыслеформу умершая крестная. – Тошнотики – да пеленки…» Подключившись к их голосам – вернее сказать, частотам, – Ольга Павловна сама не заметила, как, обернувшись в собаку, завыла-таки на Луну. Прибежавшая же на шум Кристи – «Почти голышом ведь… как быстро у них!» – присела на корточки: «Мамочка, это – навсегда!» – и, по-детски расплакавшись, погладила ее против шерсти.

Хотелось вот так: «Шли годы. Кристи с Женечкой жили душа в душу, Ольга Павловна же души не чаяла в детях», – да только годы на самом-то деле никуда не шли, а пошленько топтались на месте, и хотя Кристи с Женечкой и впрямь жили душа в душу, детей как-то так не предвиделось. Ольга Павловна же, как и большинство сук ее возраста, мечтала всуе о щенках и все чаще грустила – ее-то песенка свыта! Породистое отражение, глядящее из зеркала, тактично о том умалчивало – умалчивало до тех самых пор, пока зацепившаяся за поводок фраза Женечки «Я сделаю все, только скажите…» не повисла в воздухе. «А как же Кристи?» – тявкнула Ольга Павловна и выбежала из комнаты. Женечкины знаки внимания, обращенные меж тем к ее скромной персоне, перешли все дозволенные границы: когда Кристи не было дома, Ольга Павловна старалась и вовсе не высовываться из конуры. Однажды в сумерках, правда, выскользнула, как ей казалось, т и х о н ь к о, но не тут-то было – Женечкин силуэт, замаячивший в конце длинного коридора, наложился – игра теней – на силуэт Ольги Павловны, и было это так, с позволения сказать, волнительно, что наша сука даже не нашлась, что и пролаять. То ли дело Женечка, чей лексикон поразил бы в момент тот чье угодно воображение! То ли…

Никогда в жизни не говорили Ольге Павловне таких слов. Никогда не чесали так нежно за ухом. Никогда не была она «чудом природы» и «раненой ланью». Не помнила себя более счастливой и опустошенной одновременно, и потому, словно ее лишили на миг чувств, даже не ощутила Женечкиных объятий, совпавших аккурат с появлением Кристи: «Что же, у вас все схвачено?»

«Дрррянь!» – зарычала Ольга Павловна; пощечина получилась звонкой, но что с того? «Прости, ну прости, а… – запела вдруг Кристи, подставляя левую. – Я просто хотела, чтобы ты поняла… ну, что я обычно чувствую… Ты ведь считаешь меня ущербной, ушибленной на голову… А я просто не знала… Не знала, как объяснить еще», – «Ольга Павловна, я и впрямь не хоте…» – захлебывается вдруг слезами Женечка и, выскальзывая в коридор, быстро-быстро бежит по лестнице; их с Кристи разделяет пролет, один лишь пролет – и целая ма-ма.

Она смотрится в зеркало.

Хохочет.

Ей и в самом деле жутко, жутко смешно.