Незнаемые суффиксы

Конец Кикапу: Полная повесть Тихона Чурилина.
– М.: Умляут, 2012. – 64 с., ил.

Тихон Чурилин – одна из самых загадочных фигур Серебряного века. За исключением некоторого количества стихотворений, опубликованных в антологиях и журналах, произведения этого полузабытого поэта долгое время не печатались. Те, кто прежде слышал о Чурилине, как правило, знают его как поэта, возлюбленного Марины Цветаевой, которая им неоднократно восхищалась и называла его гениальным.

Между тем Тихон Васильевич Чурилин (1885–1946) – автор множества произведений: стихов, повестей, пьес и большого романа «Тяпкатань». Он опубликовал при жизни три поэтических сборника («Весна после смерти», 1915, «Вторая книга стихов», 1918, и «Стихи», 1940) и книгу прозы – повесть «Конец Кикапу» (1918). Кроме того, за последние два года в мадридском издательстве Ediciones del Hebreo Errante вышло три издания его произведений: «Стихи» (2010), «Последний визит» (2011) и «Март младенец» (2011).

Чурилин продолжает возвращаться к читателю: вышло переиздание повести «Конец Кикапу», напечатанной в 1918 году небольшим тиражом в издательстве «Лирень» вслед за «Второй книгой стихов». Рецензируя стихи Чурилина, критик Ланн писал: «Стихия Чурилина – слово, настигнутое поэтом в минуту, когда оно плавилось в глубине сознания, – нет знакомых суффиксов и флексий, вылущено ядро слова и вылущенным предстало оно, либо незнаемые нами суффиксы обросли корень, оттеняя резче образ, в нем заключенный». Эти слова можно с уверенностью отнести и к повести «Конец Кикапу», одному из самых ярких произведений поэта.

Нервный, издерганный слог, насыщенный словесной игрой и «расплавленными» суффиксами, повествует о смерти (конце) Кикапу, странного героя чурилинского мира, персонаже одного из знаменитых стихотворений поэта, написанного за несколько лет до повести и опубликованного в первой книге Чурилина «Весна после смерти». Именно это стихотворение любил вспоминать Маяковский, о нем писали Георгий Иванов и Анастасия Цветаева, а сам автор называл себя Кикапу-поэтом:

Побрили Кикапу – в последний раз.
Помыли Кикапу – в последний раз.
С кровавою водою таз
И волосы, его.
Куда-с?
Ведь Вы сестра?
Побудьте с ним хоть до утра.
А где же Ра?
Побудьте с ним хоть до утра
Вы, обе,
Пока он не в гробе.
Но их уж нет и стерли след прохожие у двери.
Да, да, да, да, – их нет, поэт, – Елены, Ра и Мери.
Скривился Кикапу: в последний раз
Смеется Кикапу – в последний раз.
Возьмите же кровавый таз
– Ведь настежь обе двери.

Что-то подобное, глубинное, загадочное и страшное происходит в одноименной повести. Проза срывается на стихи, вновь превращаясь в прозу, чтобы хоть немного передохнуть. Предметы оживают, впитывая в себя ужас говорящего/рассказывающего о них. Перед глазами читателя обнажается подсознание героя. Мы явственно видим, как он подбирает слова, как путается в ассоциациях и захлебывается видениями. Читатель погружается в сюрреалистичный текст, где необычны не только образы, но и их словесная оболочка:

«Ах, воют, воют скрежеща камни гор, пещер, камни каменных троп – гоп! воют – о-о-о – моют мертвое тело томя, лик леденя ледяной водой дождевой, – моют, моют в последний-от-раз, о, горе, – предсмертные, инертные истово (что-о!?) странные останки Кикапу.

Неподвижно тело; глава, качаясь вамо и семо, омытая брения пеной, водой, – и власы – потемнели грозово; – слово, смотрите, воссядет средь уст – и спадет (вот?!!) – на воскрыльях слетит – и сорвется: вввниз или ввверх!»

Это мир подсознания, в котором звук важнее слова, фонема пренебрегает смыслами, заключая внутри себя все необходимое. Следуя за футуристами, Чурилин создает заумные конструкции, чтобы «очистить» звук от словесной шелухи. Заумь возникает сама собой там, где не находится подходящих слов. Находясь в сновидческом бреду, герой Чурилина не может отыскать нужных слов, он выговаривает неясные фразы, в которых сам не в состоянии разобраться. Текст обладает удивительной внутренней динамикой, хотя в нем практически нет действия в классическом смысле слова. Перед нами поток сознания, скорее стилизованный под автоматическое письмо, нежели являющийся таковым.

«Одна из характерных особенностей письма Чурилина, сразу же бросающаяся в глаза, – пишет в «необходимых пояснениях» к книге Кирилл Захаров, – его своеобразная рецепция опыта фонетической зауми: усиление качества звука путем его удвоения, утроения и последующего умножения. Некоторые существительные и имена собственные в таком написании выглядят почти как звукоподражательные конструкции». Трудно отыскать, где в чурилинском тексте заканчивается заумь и начинается нормативная лексика. Складывается ощущение, что герой повести мыслит мир фонетически – воспринимает звуковую оболочку предмета, прежде чем остальные его качества. Чтобы рассказать о мире, вместо обыкновенных слов он выбирает звукоподражание.

В страшном пространстве чурилинской повести возникает целая вереница имен. Здесь и толстовский старик Корчагин, и Сольвейг, и классический для символизма Мертвый Пьеро (который, кстати, появляется в других произведениях поэта), и мифическая Ра-Рахиль, и библейская Лейя, и многие другие. Облики персонажей возникают один за другим внутри подсознания героя, схлестываясь между собой и иногда срастаясь.

Из самой глубины этого кошмара выныривает Ронка, в имени которой зашифровано имя жены Тихона Чурилина художницы Брониславы Корвин-Каменской. Именно ей посвящена вся повесть, и именно с ее именем герой ассоциирует жизнь: «Черносиние волосы, длинные как у пророка; желто-бронзовый загоревший лик – как велик он, казался, ненапрасно, – и стлался путь; воздохнуть, воздохнуть пылалось! и горело пламя Полонии жизнетворно, тронно, – Ронка, Ронка! – да, я, жизнь и надежда моя!» Кикапу умирает и возрождается, чтобы потом снова умереть и возродиться. А мы завороженно слушаем и наблюдаем, как поэт рассказывает нам эту необычную историю.