Сколько мне осталось?

Автор в ожидании новых муз...
Фото Анны Мелиховой

Провожаю глазами юную блондинку. Щечки румяны, только с мороза. Похожа на супермодель Водянову. Порочная невинность. Коротко обдает синим взором, улыбается кончиками рта. Рядом с «Водяновой», ничего не замечая, топает кавалер; аккуратненький, уверенный в себе пропорционально собственной зарплате.

Никогда не пялюсь нагло. Гляжу деликатно. Крадусь за «Водяновой» взглядом и вдруг┘ ловлю ее глаза в большущем зеркале. Проказница явно искала «встречи» со мной.

Приближаемся друг к другу с бешеной скоростью. Слетаемся. Ее глаза и мои. Мгновенное увеличение. Образуется только наша с ней вселенная, которой суждено просуществовать несколько секунд. Вся наша русская жизнь, что никогда не случится: беседка на обрыве, задираю платье, жарко дышу в ушко, впереди даль необъятная, рекой перевитая, кровавая свадьба, просыпаемся рядом, ссоримся, ревнуем, изменяем сгоряча, подолгу не можем расцепить пальцы прощаясь, рождаются дочери, долгожданный сын, любит фотографироваться в матроске┘ Слуги взбунтовались, прижились, обзавелись, устроились, стало им мало, девки их побрякушек наших жен возжелали, детки их цацками наших детушек бренчать захотели┘ Прогнали нас, выжили, изжили под корень, а могли ведь и шпалами закидать, укатать, как тех, как того, малокровного, в матроске┘ Бежим. Катимся вниз по карте, Юг, Черногория, Париж, как водится, Майами, она еще сгодится танцовщицей, я спиваюсь перед телевизором, дочери замужем, сын не звонит, она ходит прибираться на мою могилку┘

Зеркало выдерживает нашу мелькнувшую жизнь, не лопается. Сколько таких взглядов оно пропустило через себя, сколько страстей вобрало в свою безразличную бездну.

Кавалер аккуратный застукал. Ее. И меня в глубине отражения.

Мы с «Водяновой» свернули взгляды, как сворачивает щупальца раненый осьминог. Я опустил ресницы, «Водянова» прижала своего к себе, шепнула что-то, показывая на полку с сумочками. Он обернулся на меня, раскрыл было рот, бэ-мэ, рыпнулся, как пойманный львицей козел, и обо всем забыл. Ах, эти женщины.

***

Мое излюбленное занятие – развалиться на диванчике в каком-нибудь дамском магазине и глазеть на девчонок. Прихожу сюда специально, делая вид, что ожидаю подружку, жену, сестру, маму, не важно кого, которая делает покупки. Выбираю удобное местечко, располагаюсь и начинаю подсматривать за женщинами, творящими любимое дело – выбор нарядов.

Шопинг – одно из важнейших женских таинств. На лицах желание, сомнение, страсть. Как обновка будет сидеть, скроет ли недостатки, подчеркнет ли достоинства. Будет ли достаточно прозрачна или, наоборот, не пропустит ни один, даже самый зоркий взгляд, окажется ли коротка и открыта или длинна и чопорна. Поможет ли соблазнить, окрутить, увести, удержать. Хватит ли денег на покупку, а если не хватает, то как раздобыть сумму. Все поставлено на карту. Все на приоткрытых губах, в дрожи пальцев, в поступи. Девочки всех возрастов прикладывают к себе платьица из свежих летних коллекций. Щупают ткань, выспрашивают у продавцов о наличии другого цвета и размера. После долгих метаний, терзаемые сомнениями, отправляются в примерочную.

Нрав у современных прелестниц, к счастью, не тот, что у богини Дианы. Иначе меня давно бы превратили не то что в оленя на радость охотничьим псам, в таджика без паспорта, на лютую ментовскую радость, превратили бы. Женские вздохи краду, их мечты, их трепет. И все мне мало.

Вот крашеная блондинка с роскошными волосами. Густыми, сильными, маслянистыми. Высокая, губы и носик элегантно подчеркнуты пластическим хирургом. Без макияжа. Дала лицу отдохнуть. На плечах строгое пальто, ноги в дорогих туфлях на шпильке. Стриптизерша, подыскивающая коктейльное платье. Раздобыла пригласительный на роскошный банкет, рассчитывает завести перспективное знакомство.

Приезжий в турецкой кожанке. Прикатил из своей Тмутаракани и сразу с вокзала сюда. Со своей бабой. Выбеленные волосы, лицо, похожее на подъезд панельного шестнадцатиэтажного дома. Ходят, выбирают. Чего ходите, вам не сюда!

Холеная толстушка с другом геем. Он щебечет манерным голоском. Толстушка, пожалуй чья-то дочка. Хотя скорее жена. Гей у нее вместо подружки, муж не ревнует. И даже с пивным хохотком хвастает дружкам, какой он модник-либерал. Когда толстушка наклоняется, рассматривая обувные новинки, обнажается ее полная загорелая талия. Мне становится неудобно сидеть, закидываю ногу за ногу.

Улыбчивая интеллигентная леди с шапкой кудрявых еврейских волос. Моложавая, к сорока. Работает в каком-нибудь журнале или пиар-агентстве на административной должности. Считает себя состоявшейся, успешной. Когда не говорит себе правду.

Надменная студентка, задирая подбородочек, словно римская патрицианка, цокает красными замшевыми сапожками. Репетировала дома, на облезлом паркете. Живет на окраине, расплачивается в маршрутке мелкими монетками.

Между покупательницами, опустив узкие азиатские глаза, двигается уборщица в синей форме прислуги. Будь она посимпатичнее, взяли бы на работу в японский ресторан. Работала бы японкой. Мои невнимательные соотечественники любого узкоглазого готовы принять за японца. А любого бородача – за террориста. Уборщица, как запрограммированный робот, безостановочно подтирает грязные следы – пол должен сверкать постоянно. Покупатели смотрят сквозь уборщицу, как сквозь мутное стекло. Уборщица – помеха на пути к очередной приглянувшейся вещице. Елозя шваброй по мрамору, уборщица проходит передо мной. Вспоминаю картинки из учебника истории: кочевники, предки уборщицы, жгут и режут всех и вся от Рязани до Киева. Сдирают золото с куполов, чтобы переплавить его в сережки для своих жен, зимующих в юртах за Волгой. Сгребают монеты, чтобы украсить монистами своих танцовщиц.

А потом мои предки поперли, принялись гулять-грабить. Застолбили участок от моря до моря, от океана до океана. Засадили ромашками, березками утыкали. Сеном душистым устлали, борщом кипящим обварили, водкой ледяной обезболили. Бушлатами щели позатыкали, шалями расписными покрыли, проволокой колючей укутали. Россия. Мои предки потрошили богатые усадьбы, уютные квартиры, зажиточные особняки. Мои предки расстреляли того, в матроске, папашу его, мать и сестер, штыками искололи, кислотой облили, мало показалось, шпалами закидали, грузовиком укатали. Мои вытряхнули германские городки, столицы земель, замки прусских королей. Все смели: занавески с карнизов рвали, чтобы свои бабы порадовались, кукол отбирали у детей, чтобы родные голодранцы потешились, утварь, мебель, белье, часики с точеных запястий окоченевших тевтонок аккуратненько сняли.

Вот какие у меня предки. Приструнили, приручили, целые народы одомашнили. Теперь потомки побежденных грузят мусор на задних дворах моих торговых центров, жарят кебабы, шаурму и фахитос, а их жены непрерывно натирают до блеска мои полы. Все в тех же городах, от Владимира до Москвы. Целые нации придуманы для того, чтобы обслуживать меня. Целые нации присмирели, превратились в добрых гномиков – сделали работу и незаметно попрятались в свои норы, не мешая мне радоваться каждому новому дню.

В музее я видел древнюю татарскую саблю. Золотая рукоять, как новая, а кривое лезвие истлело, стало похоже на сварочный электрод. Такой саблей какой-нибудь прапрадед уборщицы небось порубил уйму моих┘ Хотя, может, это мой прапрадед скакал, размахивая кривой саблей. Как бы то ни было, я родился в стане победителей.

***

Несколько лет назад на месте торгового центра стояла старинная усадьба. Хозяйский особняк, флигели, хозяйственные постройки. Покосившаяся прелесть ушедшей империи, разгороженная на квартирки. Малышом я жил с мамой, папой и бабушкой в трех комнатах одного из флигелей, играл в войнушку среди известняковых фундаментных блоков-пастил, капал расплавленным полиэтиленом с высоты заросшего травой каретного пандуса, а за окнами соседки Таньки мерещилось мне белое платье юной княжны. У парадных дверей особняка нахально бравировал своей отбитой пипкой пухлый мраморный купидон. Усадьба ветшала, и однажды нас всех, жильцов, чувствовавших себя наследниками развалин, переселили в новые дома, а усадьбу огородили забором. Сначала говорили о реставрации, затем случился пожар, после которого приехали бульдозеры и сровняли едва сопротивлявшиеся желто-белые домики с землей. Я караулил у забора, я видел, как хрустели под гусеницами подгнившие оконные рамы, я видел, как бульдозер нашими форточками хрумкал. Вскоре на месте усадьбы вырос размашистый торговый центр, оформленный со вкусом внезапно разбогатевшего лакея.

Дотягиваюсь до стенда с темными очками, выбираю одни, верчу в руках. Что останется от меня? Кривая сабля или вот эти очки? Очки, символ времени. Спрятать глаза, скрыть чувства, прикинуться незрячим. Отстраниться от нищих старух в метро, от калек-попрошаек, от собственной неспособности, невысказанности, несделанности. Темные очки будут лежать в музейных витринах будущего. Исцарапанные, поломанные, обросшие минералами.

Опять поломойка обзор перекрыла! Жаль, рабство не узаконено... Только, чур, я не товар, я – хозяин. Из меня вышел бы замечательный работорговец, эстет, коллекционер. Я бы шел в авангарде армий, чтобы, врываясь в чужие города, выискивать лучших красавиц. Как должно быть прелестно разграбление города! Но что делать с тряпьем и побрякушками, с бронзовыми скульптурами, мраморными ванными, бриллиантовыми брошами? Мы это уже проходили.

Я бы захватывал женщин. Торговал бы арфистками, художницами, училками, гадалками, стряпухами, гимнастками, клоунессами, зазнайками-умняшками. Мои гувернантки превращали бы крестьянок в королев, непокорных дочек вождей – в ласковых ланей. Я буду пленять их лично и через верных людей, будут скупать оптом и поштучно, выискивать редкие экземпляры. Буду откармливать не в меру худых, сажать на диету полненьких. Регулярные спортивные упражнения, обучение искусствам и наукам, уроки кулинарии и массажа, пение, навыки вождения лимузина, обращение с детьми, мастерство приготовления напитка против похмелья. И вот, после всего комплекса предпродажной подготовки, трепетный день, самый важный в их новой жизни: выпускной бал, конфирмация, бар-мицва, первый день торгов. Леди, я сделал для вас все, что мог, теперь вы товар!

Семнадцатилетняя славянка Наташа, гляньте какие щечки и носик картошечкой! Гляньте, какие плечи, какие щиколотки! Грудь и попка! Какой изгиб! А взгляд? Глаза точно маслянистые бабочки, вот-вот захлопают крыльями! Наташенька, покажи господину ноги, зубы, спой свой любимый романс┘ Ну, полно, пошла прочь!

Выбор будет богат: норовистые тонкокостные черкешенки, киргизские шлюшки с мягкими телами, чешские распутные блонды, жидовочки-фанатички с придурью, веселые задастые африканки, холодные снаружи и раскаленные внутри скандинавки, распущенные изможденные англичанки, томные француженки, нахальные взрывные итальянки, испанки с легкой шизой, доставшейся от сожженных на кострах прабабок, лживые китаянки, покладистые японки, сладострастные индианки, развратные латиноамериканские католички и редкий товар – дочери Великой Америки, воспитанные девочки из хороших бостонских семей, самые горячие штучки, с рождения привыкшие держать страсть под засовом протестантской нравственности. Не работорговец, загляденье, даже немножко хочется стать его товаром┘

***

Крадусь среди вешалок, среди стендов. Высматриваю. А вот и она. Джинсы собирают попку в желанный плод. Ла-Манш можно переплыть зимой в одних трусах, если впереди будет маячить такой зад. Сейчас. Нет. Вот сейчас. Черт, пропустил момент┘ Теперь.

– Привет, дорогая! Сколько лет!

Подкрепляю приветствие властным, мягким, во всю ладонь шлепком по тугой джинсовой мишени. Чертов эротоман. В кого я превращусь с годами┘

Присела. Обернулась. Едва не выронила приглянувшееся платье.

– Не узнаешь?! – неподдельно радуюсь я.

Ее глаза мечутся воробышком в руке. Губки безмолвно шевелятся. Не могу удержаться, чтобы не погладить ее по щеке. Невзначай коснувшись этих губ.

– Это же я.

– Пошел┘ Пошел от меня! Брысь!

Потирает зад, будто я утюгом его прижег.

– Ох┘ охрана!

Кто-то дергает мою штанину. Мальчишка. Мальчик. Вцепился пальчиками и трясет. Зло так трясет. Гляжу сверху вниз с удивлением. С умилением гляжу. Мог бы быть моим сыном.

– Алеша, ко мне!.. – доносится ее крик. Тянет руки к сыну┘ Подойти боится... И за Алешу своего боится.

Глажу Алешу по головке.

Мать его вся сжимается.

Смотрю на нее. Папа твой инженер, мама врач. Муж служащий банка. Купили квартиру. Расплачиваетесь по кредиту. Ходит после работы в бордель, тебе говорит, что болел за «Челси» в спорт-баре. Вся твоя любовь в сыне. Хамов ты встречала. Но не таких наглых и трусливых, как я. Тебе страшно. Я волную тебя. Ты немножко кипишь┘

Костистый детский черепок, хрупкая скорлупка, светлый пух. У моего, нерожденного Алеши, тоже мягкие волосики┘ и у того Алеши, в матроске. Угодил мальчишка под шпалы, под оклады угодил. Новомученик┘ Ах, чертенок! Укусил.

Рассматриваю укус. Два алых полумесяца сливаются единой красной каплей. Набухла┘

Очнулся. Вижу, густеет вокруг масса человеческая. Затылком чувствую горячее дыхание кобелей и сук. Почуяли охоту. Слюна с клыков свисает. Все-таки разорвут меня однажды, ох разорвут. Пора выбираться.

– Вы не Тоня? – искренне разочарован. – И правда... Волосы не те.

Пытаюсь отцепить его пальчики.

– Да и сынишка┘

Крепко держится┘ Отталкиваю мальчишку. Падает. Не сильно. Она тотчас подтаскивает его к себе, прижимает.

– Простите, ради бога! Обознался.

Кланяюсь и пячусь. И глаза ее из своих глаз не выпускаю. Не рыпайся, цыпочка. И его глазки гну. Стоять, малец. Заставляю потупиться синюю злость.

Главное, не поворачиваться к зверю спиной. Покинуть место преступления до того, как появится охранник и жертва придет в себя. Быстро отступаю, спешу вон. Неудавшийся султан, хозяин гарема, работорговец-мечтатель, бегу мимо вешалок, манекенов и касс. Расталкиваю прелестниц. Кудрявая смотрит на меня, не отрываясь от телефона, блондинка с любопытством глядит, загорелая толстушка с гомосеком своим хихикают. Отталкиваю безобидного охранника. Толстушка машет мне ажурными трусиками.

Года в три-четыре, увидев в альбоме черно-белую репродукцию этой картины, писатель Снегирев впервые испытал желание. Питер Рубенс. Похищение дочерей Левкиппа. 1617–1618. Старая Пинакотека, Мюнхен.

***

Я псих. Помешанный. Тронутый. Таких, как я, надо псами травить. Кастрировать. Судить. Я люблю не только подглядывать за томлением выбора платья, оргазмом у кассы, послепокупочной истомой. Выбрав одинокую особу посимпатичнее, лапаю ее, будто старую знакомую, а затем прикидываюсь, что обознался. Коротаю выходные. Одиноких подкарауливаю. Однажды нарвался на кралю с папиком – едва ноги унес. Теперь вот мальчишка┘

С именами вопрос. Маша – слишком просто, подвохом веет за версту. Тоня – в самый раз. Антонина. Редкое имя. Старинное. Была у меня Антонина. Не получилось у нас с Антониной. Какая с испугу не поверит, что я спутал ее зад с половинками моей Тони-Антонины┘

Работаю кассиром в банке. В свободное время промышляю в разных торговых центрах. Чтобы не примелькаться. Шопомания горожанок мне на пользу – магазинов хватает. Только страх меня мучит. Но иначе не могу. Шлепками этими я голосую против. Так нельзя. А я делаю. Это грубо. Невежливо. Мужской шовинизм. А я делаю. Шлепаю. Шлепаю. Шлепаю. Потому что мне так хочется. Шлепками этими я встряхиваю вас. Пинаю деревца, в ветвях которых вы свили гнезда.

Сцапают меня. Повалят, повяжут, поволокут, заточат. Мои заскоки омерзительны, мои мечты ненормальные и радости. Нет в грезах моих благородства, полета. Даже фантазии толком нет. Люблю их всех, покупательниц этих. Но показываю любовь свою странно. Не по-людски. А иначе не умею.

Хочется быть жлобом в турецкой кожаной куртке! Видеть только мясо, жиры, калории. Отказаться от зрения, слуха, нюха. От души отказаться. Неряшливо сидит на мне душа. Набекрень как-то. Неуклюже. Кособоко мне душу господь нахлобучил. От того желания мои нелепы, мечты абсурдны.

Выкатываюсь на мороз. Невредим. Еще молод. Молод и проворен. Оборачиваюсь на торговый центр, поднимаю воротник. Круговерть продолжается. Кукольные напудренные личики и носики, блестящие от выступившей испарины. Школьницы, увешанные значками, кокаинистки из рекламных агентств в черных нарядах мастеров ушу. Джинсы, съехавшие с бедер студенток, животы беременных, обтянутые свитерами. Блондинки и брюнетки, мулатки, азиатки, учительницы, ученицы, рабыни, госпожи, близняшки, подружки, мамочки, лесбиянки, шлюхи, девственницы. Делают покупки. Ежедневно. С десяти до десяти. Вкалывают целыми днями в офисах, извиваются голыми у шеста, ублажают боссов и мужей, выпрашивают деньги у папаш.

Ответьте, небеса, сколько мне осталось? Кто снесет мой нынешний дом, разжует форточки бульдозерными гусеницами, скупит старье по дешевке? В чьих музеях окажутся мои темные очки, кто облапает моих праправнучек, где они будут натирать полы?..