Персонаж взгляда

Александр Павлов. Снег на болоте.
– СПб.: Алетейя, 2010. – 815 с. (Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы)

Снегопад, словопад┘ И, конечно же, совершенно неизбежный сезонно-исторический паводок искусства! Известный киевский художник Александр Павлов написал весьма продолжительный романопад, увлекающий читателя в красочную словесную круговерть, то есть роман о рождении живописи в сравнительно неживописном по сравнению со многими окружающими ландшафтами пространстве.

«Две фигуры бредут в круговерти снегов, и холод лижет их тела свежими ожогами. Нам не достало такого снегопада, чтобы мы лишились памяти своего рожденья.

Мы снег на болоте».

Две фигуры в снежной круговерти бредут тут примерно по той же дороге, которая вдруг превращается в песчаную на заключительных страницах повествования о Мастере и Маргарите Михаила Булгакова. Теперь стало окончательно ясно, что Киев в литературе – город иерусалимный, иерусалимистее даже Москвы, у которой наряду с самообразом Третьего Рима тоже хранится на запасном пути и вполне внятная претензия на Новый Иерусалим.

Роман состоит из двух основных разделов. Первый, из восьми частей, – в духе традиционной прозы повествование о жизни художника Тимофея Вакуленко, родившегося в деревне на Полтавщине в семье по-своему художественно одаренных крестьян в хрестоматийном XIX веке. Внешняя канва его биографии перекликается с судьбой украинского скульптора и кинорежиссера Ивана Кавалеридзе, памяти которого и посвящена книга.

Среди его парижских друзей-учителей – Макс Жакоб, нюхавший эфир, не имея средств достать гашиш, но успевавший сделать и дельное арт-критическое замечание насчет преодолевающей выплюнутый лозунг поэтичности линии. Вот Роден водит гостей по мастерской, останавливаясь у иных работ. «Упругая, эластичная походка, осанистый – его монументальность на глазах нарастала: лоб, нависший утесом, из-под которого зорко глядели перенапряженные глаза с красноватыми веками; затем лишь выявлялись чуткие ноздри, молодой рот фавна и окладистая борода Саваофа, в непрестанном полете из которой ронялись герои и уроды. Вот он приблизился к обществу Синьяка. Вот Хаим Сутин развернул свеженаписанные работы с бычьими тушами боен Вожирара, в которых творческая обнаженная экспрессия преодолевала страдание и ужас пред кровавыми убийствами».

Две фигуры в круговерти снегов... Леонид Соломаткин. Зима. Метель. 1876. Екатеринбургский музей изобразительных искусств

После перипетий Гражданской войны повоевавший белым офицером Тимофей принимает участие в украинском культурном возрождении, век которого оказался недолог. Попытавшись вступить в роман с жесткой партийкой, он при этом задался идеей живописно развить мистический смысл гоголевской украинки, персонифицируя ее в обстоятельствах нынешнего времени, воплотить тревожные предчувствия, угаданные ужасы, исполненные проклятия, до поры до времени таящиеся в тени гоголевских фраз. Ему хотелось распознать господствующее в реальности «позитивное зло», самому не принимая участия в утверждении неверного пафоса манипулирования оболваненными массами. Но идеологические препоны не заставляют себя ждать: «Цього не трэба. Панив усяких, видьм. От коли б бильшовык Тарас Бульба быв панив-полякив по всих фронтах, як Будьонний, – то инша справа┘»

Некоторое время продолжается дружба с Казимиром Малевичем, приветствовавшим новые, чистые и интимные, словно зов ласточки, «ню» Тимофея. Читая их «нотный стан и словесный ряд», он дает такую оценку: «Ты нашел субстанцию нежности, каждый мазок – прекрасное посвящение женщине┘ Но для настоящего художника тон, цвет, линия, живопись имеют самостоятельную ценность».

Отмечая юбилей Малевича в Киеве в 1928-м, ученики подшутили над мастером, зачитав псевдорешение Совнаркома УССР переименовать улицу Бульонскую в Киеве в улицу имени Казимира Малевича, и по тому, как загорелись глаза у художника, присутствующие поняли, что розыгрыш получился. «В самом деле? В самом деле!» – то вопросительно, то утверждающе повторял юбиляр.

Сын Тимофея благополучно ускользнул из-под бремени кисти и пера. Героем второй части книги становится его внук Александр Горюнов. Составленное последним жизнеописание и представляет основную часть романа.

Заместителем Парижа для Тимофеева внука стала Армения, а также Центральная Азия, где Александр надеялся увидать то, что видели в Марокко французы, Дагестан, Грузия, Прибалтика. «Струи акварели, как оросительные каналы, оживляли бумагу, и было в этом ручье и горах столько дремлющего зова, что у меня от этого сумасшедшего желания, чтобы получилось это слияние мое и природы┘ Я принялся работать, неся на острие кисти всю адовость и бешенство солнца. Когда всю глубочайшую синеву неба я свел к оттенкам изумрудного с изумительными просветами, варьируя плотность и силу света; а дальше зазвучали аккорды красных, и этот красный вспыхнул, как горячая кровь, ах, когда обратились эти огненные струи к низу в холодные тени от домов и сиренево-зеленое поле, и потом по сырому лег невиданной красоты черный, расползающийся в жемчужный, мой мотив засверкал в жгучей обнаженной чистоте и душной дреме».

Так рождается «фламандский» взгляд на окружающее бытие и быт. «Иногда все люди мне кажутся прекрасными, иногда четвероногими, вставшими на задние конечности. Вижу в метро бесполого пискуна с паучьими лапками, читающего газету «Советский спорт». Натурщик Босха или Брейгеля в природном виде». Ну а словесная исповедь самокритично оборачивается «фламандской жизни пестрым сором», «сосредоточением на собственных моральных и физических недугах, меланхолией, унылой хроникой катаров, констатацией творческого бессилия»: «Ни вспышек героической энергии и рафинированной игры ума, ни причудливых фантазий – вот до чего доводит беспрестанная слякоть окружения. Видно, не отмыться от черных туманов, как фабричным постройкам от копоти».

Глаз внука, по его самохарактеристике, оказался той оптикой, подобно которой химик-фотограф Бутлеров, к своему непонятному ужасу, проявил ранние следы черной оспы на лице своей невесты. В целом же Александр Павлов произвел в своей книге впечатляющую сборку пространств и эпох живописным образом и самоценным словом, создал своеобразный словесный храм. Храм во имя живописи и единства культуры – российско-украинской и мировой.