Борис Кутенков
Сергей Арутюнов. Хор Вирап: Стихи.
– М.: ЛУч, 2011. – 146 с.
Сергей Арутюнов – московский поэт, доцент Литературного института им. А.М.Горького, член редколлегии журнала «Литературная учеба», автор книг «Окалина», «Апдейт», «Item», «Саланг», «Версия для печати», «Право хранить молчание» и др.
Если исходить из условной классификации, предложенной Тургеневым в 1860 году, по которой все литературные герои делятся на Гамлетов и Дон Кихотов (первые, стало быть, рефлексирующие, вторые – резкие, кидающиеся на ветряные мельницы), то герой Сергея Арутюнова являет собой промежуточный тип. В книге «Хор Вирап» постоянно ощущается стремление вырваться из Гамлета и подчеркнуть свое донкихотство намеренной брутальностью, маргинализацией высказывания. Если брать шире, то это тенденция поэзии нулевых, которая, словно устав от себя самой – точнее, от стереотипного понимания себя и сопутствующих ему филологической идентичности, литературности, – отчаянно ищет способы прорваться в несвойственные ей эмпиреи – прозу, публицистику. Во многом этим и обусловлено в лирике Арутюнова постоянное развенчание «божественного» образа поэта, снижение его намеренной грубоватостью:
О, если бы мы были побожественней,
Чем эта вечно серая скотина,
Один бы накропал на День Восшествия,
Другой – как раз на Взятие Хотина.
Однако поэзия – дама, которая может принимать любые обличья, и от собственно-поэтической природы никуда не деться – она заложена в самом индивидуалистическом характере высказывания, в романтическом восприятии чуждого мира, которому противопоставлен герой Арутюнова, характеризующий себя с намеренным самоуничижением: «┘обычный чмошник с узловатым био».
Верить ли грубому слову – учитывая маркеры интеллигентности вроде разбросанных по стихам культурных аллюзий? Да и «био», если вдуматься, не такое уж «узловатое»: многолетний опыт публикаций, учеба и преподавание в Литературном институте┘ Считать частью репертуара эпатирования? Нет – скорее распространенной поэтической маской, как нельзя лучше показывающей невозможность прямого высказывания, к которому стремится вектор поэзии Сергея Арутюнова. Обнаженная, не приукрашенная эмоция становится стержнем этого высказывания, его основанием, ей веришь – но помнишь, что эмоциональный выпад всегда сиюминутен. Конфликт между поэтом и маргиналом проявляется и на уровне отдельных строк – в рамках одного стихотворения после прямых, художественно не преобразованных фраз порой «предательски»-эклектично просвечивает старушка-поэзия.
Говорю ей – выпить очень хочется,
Задолбался, мать, но как представлю,
Чем вся эта шняга может кончиться,
Вижу как в магическом кристалле┘
 Дрожь земли, утопленной в снегу... Фото Александра Курбатова |
Именно подобные «видения», признания вроде «я столько видел, что не верится┘» и убеждают в поэтическом даре Сергея Арутюнова лучше любого сертификата. Иногда не оставляет ощущение, что слышишь некий пророческий глас, вещающий из метафизического пространства и осуждающий земную «гнусь» из каких-то «нездешних» прав – оттого и старающийся мимикрировать под человеческий, чтобы не отличили. Налицо парадоксальное: лирика, словно назло шаблонам, изо всех сил старается казаться топорновато-прямой, прозаизированной – но из-за этой мимикрии и создается впечатление полностью обратного. Недаром в лучших моментах книги спадает маска, обнажается и природная интеллигентность, и тщательно, по-мужски скрываемая жалостливость – «хоть бы слово молвили», «никем не истолкован┘» Даже в стихотворении, посвященном сыну, – подспудное, замаскированное желание быть услышанным:
Познакомься – это брокколи,
Овощ, маленькое дерево.
Хочет, чтоб его потрогали
Восхищенно и растерянно.
Маргинализация же высказывания имеет и несколько иную грань: в поэзии Сергея Арутюнова и приметы неприглядной действительности, и обсценная лексика – маркеры закрепленности во временном аспекте, в конечном итоге маркирующие стиль поэта, его абсолютную отличимость от всех остальных пишущих. В рамках довольно апробированной социальной темы счастливо найдена ее индивидуализация: лирический герой Арутюнова равен своему народу. Стремясь к «усредненности пассивной», он как бы занимает промежуточное положение – не опускаясь до «тех, кто хапает», под которых постоянно вынужден мимикрировать (несколько раз повторяется «такой же» – мотив собратьев), и в то же время будучи «над» ними, разделяя участь угнетаемых обществом потребления. Иногда у такого способа борьбы есть опасность принять мультипликационный характер – героя с полчищем врагов, чертей или гоблинов – «маратов, робеспьеров», у которых «что ни слово, то адский сиквел». Средствами подчеркнуть реалистичность, ненадуманность ситуации конфликта и служат приметы быта московского бюджетника – «москвопрописка», «ЖКХ», многочисленные урбанистические пейзажи.
Чахлый сквер, следы, дерьмо собачье,
Дрожь земли, утопленной в снегу.
Поэзия, исходя из своей природы, не дает возможностей для углубления в проблемы, их должного осмысления – вот и получается черно-белое, максималистическое разделение на «хороших» и «плохих», тех, кому «лишь бы что-нибудь/ хапануть, в натуре», и тех, кто «из другого теста». К подобной поэтической маске следует относиться с известной долей условности: автор и тоньше, и глубже. Не случайно любая антагонизация в итоге оборачивается словно бы вынужденным братством: так, в осудительном стихотворении «Дети Макдоналдса» заключительный стих можно прочитать как заказ в фастфудовском ресторане:
Это по вам, наверно, плачут иконы. Касса свободная детства не отменила, Дети Макдоналдса – гамбургера и колы, Малой картошки. Наггетса. Хеппи-мила.
Мудрость автора – и в то же время трагичность его протеста – выдают и постоянные мотивы неотделимости от судьбы: когда отчаяние достигает апогея, начинает посещать почти мазохистское чувство избранности. Но избранность уже другого рода – собственная несчастность как непохожесть на усредненный стандарт всегда кажущихся удачливее, чем ты сам. Вся жизнь предстает цепочкой данностей: «┘Но если смог бы начать сначала –/ То ничего бы не изменил».
