Тихая, как Яуза

Тихая, как Яуза, ласковая, как Москва-река.
Фото Евгения Лесина

О, солнце брандмауэра, возносящего ожоги печени нашей, черные облака на запад, желчь на сахарные дома, соль истомы, совокупление отменяется, слушайте все, говорит и показывает Москва, уже восходят эшафоты и расстрелы готовятся сменять расстрелы, и генералы с депутатами вожделеют казниться самостоятельно, машины для порки на площадях, семь синих спиц, первая, тонкая, как стальная игла, вторая потолще, как стальная проволока и так далее, с щелчком, со свистом и с визгом скоро прокрутится барабан и – эр-пэ-цэ! – сработает машина, машина сработает, в изумрудных бассейнах поплывут обезглавленные карпы, да, малиновое с алым, и – залают лайки на спутниках, погруженных в ласковые ртути метрополитенов. В такие дни легко возвращаться в Москву, когда-то – маленьким мальчиком по адресу к дяде, а теперь с усами белыми, как ствол монгольского дерева, черными, как бабочка Гуантанамо. Вальдемар видит постель и дядю, белые тапочки вместо креста, пунцовые надежды на православие, огромная машина в черных плащах с хохотом и визгом выезжающая из спальни, вьются бессмертные молнии узких пчел, выслеживают облигации, так возвращается Вальдемар с медовой бензопилой, так возвращается кавалер трех орденов – Славы, Любви и Непротивления Злу Насилием. На поезде едет, едет, едет он из далекой полуразлагающейся деревни со скрипящим колодцем журавля и Луны, и глухонемой девушки Нюры, рожденной в цехах полуразрушенного цементного завода, в засохшем поле у шлагбаумного моста. Но у народов еще есть религии разных народов, и теперь едет Вальдемар, чтобы освободить Москву от дядиного ига, от брата отца, а может быть, матери. Глухонемая Нюра скоро прольет изумруды ласк своих на голое тело героя, и даст, о, даст, наконец, разгадать загадку, загаданную однажды среди лопухов и ботвы, и уже Вальдемар возвратится. А пока проезжает он Казанский, Павелецкий и Рижский, закусывает трикайей тела Будды, сурами намазывает Корана и приперчивает Троицей Святой, о, да. Дядя, Вальдемар и дух настурций, черная молния зиппера, трон лежачий для вождя изотропной Москвы, кавалера трех орденов, инженера машин справедливости, равенства и братства. О, Зимбабве ему, Зимбабве!

У депутата с генералом Мордулина была жена, ласковая, как Москва-река, тихая, как Яуза, и по вечерам она ждала любви. И вот лежала она как-то у окна, молилась на Луну, на звезды. А сам он, генерал с депутатом Мордулин, танцевал вальс, переливаясь, как Солнце, из комнаты в комнату, из зеркального шкафа в зеркальный шкаф, в тонких-тонких прозрачных штраусовских пачках, как последователь теории Эйнштейна, ибо все относительно, о жена моя, и вальс ничем не хуже буги-вуги. А их маленький сынишка беспечно бежал себе в этот ранний поздний час по солнечной дорожке к вершинам нефтевышки, чтобы еще чуток на ночь да отсосать. А их дочь Василиса Ивановна Мордулина-Эйдельсон-Карамурза-Такадзе, русская по национальности, вязала этим тихим вечером папочке с мамочкой носки из волосиков сваренных на мыло младенцев – евреев, татар, азербайджанцев, грузин и, конечно же, русских. А перед тем, как младенцы были сварены на мыло, из них был высосан костный мозг, из мозга выделены стволовые клетки, и были мягко высушены они в огромной радужной коптильне и расфасованы по пакетикам. И если насыпать себе чуть-чуть в ямку между большим и указательным этого белого-белого порошка и незаметно поднести к ноздре и задуть, то будет очен-но даже ничего┘ И тут, б..., откуда ни возьмись, входит вдруг в дом генерала с депутатом Мордулина сын его старшего брата или матери Вальдемар. А как он вошел, х... его знает, то ли через камин, б..., влез, то ли по канализационным трубам прополз, то ли по проводам, короче, не сработала, сука, почему-то сигнализация и охрана, козлы с баранами, почему-то проморгала. И был он, Вальдемар этот, с ног до головы обвешан гранатами, пулеметами, танками, ракетами и санбластерами, и в одной руке у него было четыре пистолета, а другой вел он под узцы огромную машину любви. И в той машине было два дупла – входное и выходное, а внутри два изумрудных сверла, четыре яшмовых браслета с реостатами для повышения напряжения, поршневая страусиная нога, гидравлическая клизма с настоями бешеного пустырника, алмазный мастурбатор, мраморная ванночка с упором под копчик, китовый массажный ус, сосатель больших пальцев ног, вакуумная помпа с выдвигающейся маской рта Калигулы и анаприлиновый лизатель ануса с шелковым шнуром для удушья.

И как увидел генерал с депутатом Мордулин эту нехилую машинку, так и завизжал от восторга: «О, дай, о, продай мне, бродячий продавец птиц, эту игрушку! Умоляю тебя. Сколько захочешь заплачу я тебе». Но Вальдемар не отвечал, и лишь костяшки пальцев, сжимавших уздечку, белые-белые, как соль монгольского дерева, выгоревшая на солнце, выдавали его еле сдерживаемые чувства. «Что же ты молчишь? Не хочешь продавать, давай меняться. Могу отдать тебе в обмен свой стол». И, не дожидаясь ответа, Мордулин подбежал к своему огромному дубовому письменному столу и нажал ногой на серебряную педаль с чеканкой распятия Иисуса Христа. И тумбочки стола стали грозно и медленно подниматься. «Они могут расти до самого неба! – закричал Мордулин. – А знаешь зачем? Чтобы заслониться от солнца. Чтобы и в ослепительный день было работать возможно. А то, знаешь, шпарит, бывалыча, разным г... – трудно сосредоточиться, трудно приговоры подписывать. Ну, что, берешь?» Но Вальдемар по-прежнему не отвечал, и лишь белее и белее становились костяшки пальцев его, сжимавших уздечку. «Чего же ты хочешь? – удивился Мордулин. – Может быть, акций или акаций?» И, сказав так, он невольно вытянулся и заглянул за спину Вальдемару, чтобы еще раз полюбоваться машиной любви. Она сияла по-прежнему. И черное входное дупло с неизбежностью закона всемирного тяготения по-прежнему завораживало мордулинский взгляд.

И тогда Вальдемар тихо ответил генералу с депутатом, и это были самые тихие слова, от которых в небе замерзают птицы, а в бескрайних пустынях, изнывающих от раскаленного песка, плавится одинокий мозг.

«Не продавать пришел я к вам и не покупать. Не брать мзды и не меняться. А пришел я к вам дарить наказание. О, Москва, язва бессмертного гноя и средоточие ос разврата, о сосательница бесстыжих, оголившая п... свои, задравшая х... свои, бурить же тебя неземным, насаживать на божественное, заливать глаза твои дьявольским семенем┘ Изыди же гомон предательских, на светлый лик посмевших чеканки, не жалея младенцев, дышите героин черной мечты и глотайте наждак наказания, о бледнолицые подлецы столицы, о воздухоплаватели лошадиного смрада. Я, Вальдемар Николаевич, невинный сын Отца Своего, др... хотел на столы ваши золотые с высоты своего песка! Я насылаю на вас проклятие семи рек, о, гильотинные телег..., или вы забыли о религиях всех народов?! Так пусть же поразит вас ваш господин удовольствий! Я призываю гонорею и триппер, его высочество трихомоноз, насылаю скотов сифилиса. И пусть насытят они ваш воздух парами СПИДа! И да будут отныне бациллы туберкулеза и чумы кишеть в ваших бифштексах! Да обрежьтесь вы сто раз о стриптиз! И да пусть самое крутое порно порется отныне и навсегда в душе вашей, и пусть сердце ваше уподобится во веки веков дурнопахнущему влагалищу, и пусть вставляется, вставляется и еще раз вставляется в него бычий х...»