Импрессионист прозы

Его воспоминания о берегах рек, улицах Москвы, казалось, пытались "выпрыгнуть", выйти из текста и стать картинами.
Константин Коровин. Москворецкий мост. Государственный исторический музей

Константин Коровин. «То было давно┘ там... В России┘» Воспоминания, рассказы, письма в двух книгах. Кн. 1. Мемуары «Моя жизнь». Рассказы (1929–1935). Кн. 2. Рассказы (1936–1939). Шаляпин: Встречи и совместная жизнь. Из неопубликованного. Письма. – М.: Русский путь, 2010. – 752 + 848 с.

Константин Коровин – импрессионист, главный художник Императорских театров, умевший с поразительной мощью передать на своих холстах и свежесть парижских ночей, и, казалось, само дыхание туманов и рассветов над русскими деревнями. С 1922 года, почти одновременно с философским пароходом отбывший в эмиграцию, он в отличие от многих своих товарищей по изгнанию во времена оттепели в СССР был разрешен. Выходили его альбомы, проходили выставки, в Третьяковской галерее и в Русском музее все желающие свободно могли любоваться чудом неповторимых коровинских картин.

Но ведь был и другой Коровин. Настоящий мастер прозы.

«Ранней весною в Москве, когда на крышах тает снег и сохнут мостовые, когда солнце весело освещает лица и желтые тулупы торговцев на Грибном рынке, когда синие тени ложатся на мостовую от возов с бочками, от крестьянских лохматых лошаденок, приехавших из деревни со всякой снедью, грибами, капустой, курами, яйцами, рыбой, – любил я смотреть на рынке пеструю толпу простых деревенских людей.

И всегда мне хотелось весной поехать к ним, в деревню, где голубая даль, где распустилась верба, куда прилетели жаворонки. Как хорошо, как вольно там. Уж мчат ручьи, весело и вольно шумя, блестящие воды. Далекие утренние зори полны зачарованной радости. Яркой красою разливаются зори над далекими лесами, перед восходом святого солнца┘»

Как художника Константина Алексеевича ценили все. К примеру, один из законодателей вкусов художественного Парижа Луи Воксель буквально захлебывался от восторга, рецензируя коровинскую выставку «Впечатления Парижа», открывшуюся в галерее Кольбер: «Коровин – один из прекрасных русских художников┘ Его искусство – сама жизнь, движение, свет┘ Наши посеребренные, бирюзовые, аметистовые небеса, это наше легкое небо, как бы вымытое после дождей, и атмосфера простонародных предместий, загруженность мостовых и тротуаров, заторы, шум, феерия вечеров Парижа – то, что есть наше существование и наша мука, – все это Коровин глубоко почувствовал, наблюдал любознательным глазом и зарегистрировал с точностью, не потерявшись в деталях».

И тем не менее к 30-м годам положение художника в Париже было очень сложным. Те, кто бывал у него на квартире, изумлялись нищете, в которой жил прославленный мастер. Сын инвалид, отсутствие заказов, тяжелая обстановка в семье, все более сдающее сердце – так он существовал. Работать ему становилось все труднее.

Однако сдаваться было не в правилах этого потомка ямщиков-старообрядцев. Он нашел выход. Его точный глаз и умение найти какое-то единственно верное решение для портрета или пейзажа помогли в другом – прозе.

Свои силы в литературе он пробовал еще в России. Вместе с ближайшим другом Федором Шаляпиным они делали шуточный журнал «Для себя». Впоследствии своему великому другу Константин Алексеевич посвятил очерки «Как мы начинали» и «Причуды Шаляпина», увидевшие свет в газете «Заря» в 1914 году. Однако талант художника как писателя засверкал уже в эмиграции.

В 30-х годах в парижских русских газетах и журналах стали появляться его очерки и зарисовки, в основном в «Возрождении» и «Иллюстрированной России».

Это были настоящие шедевры, как их называл Шаляпин – жемчужины прозы. Словно на холсте, мастер воспроизводил яркие, сочные образы, вспоминал людей, с кем его сводила судьба, набрасывал зарисовки детства, конечно, виды России, по которой он с каждым днем все больше и больше тосковал. Его воспоминания о русских пейзажах, берегах рек, улицах Москвы и Питера, казалось, пытались «выпрыгнуть», выйти из текста и стать картинами – так зряче и ярко Коровин выстраивал свои литературные миниатюры.

Причем Коровин, которому было уже за 70, абсолютно не стеснялся учиться писательскому ремеслу. Он приходил в редакцию ежедневной русской газеты «Возрождение», показывал принесенное, внимательно выслушивал замечания и сразу садился все исправлять. Подобно своему ближайшему другу Шаляпину, который с ходу мог спеть сложнейшие партии.

Великий певец вообще занимал особое место как в жизни художника, так и в его творчестве. В 1939-м в Париже даже вышла книга Коровина, посвященная памяти любимого товарища, – «Встречи и совместная жизнь». Впрочем, самому Константину Алексеевичу оставалось жить недолго. 11 сентября 1939 года, в дни начала мировой бойни, его не стало.

Долгое время с публикациями литературного наследия Коровина не везло. Его воспоминания пролежали 35 лет, пока не начали появляться на страницах нью-йоркской газеты «Новое русское слово». Однако в отличие от других русских изгнанников проза Коровина дошла до русских читателей еще в глубоко советские времена.

Произошло это благодаря замечательному нашему подвижнику Илье Самойловичу Зильберштейну и ныне, к сожалению, почти забытому искусствоведу Владимиру Алексеевичу Самкову. В 1971 году они умудрились сквозь все чугунные препоны цензуры выпустить большой сборник «Константин Коровин вспоминает». Но, естественно, в те годы о полной публикации изданных за границей текстов Коровина с вполне понятными оценками как большевиков, так и революции и речи быть не могло.