Баба с возу, красноармейцу легче

Прозаики и критики общаются в одном пространстве, а пишут в разных.
Фото Сергея Чередниченко

Оргия в КПЗ

Морозным вечером Петруха и еще одиннадцать его сослуживцев шли по сугробам. Кругом по каменному кварталу метался злой ветер, носились куски яркой растяжки с объедками букв. Петруха смотрел на одиннадцать товарищеских штыков, на круглозадую тетку, поскользнувшуюся и хлопнувшуюся на скользкой наледи, на драного пса, увязавшегося за подозрительным человеком – такой типаж Петруха ненавидел. Про себя он называл таких людей ЛПЗ. Людьми Прежней Закалки. Или Люстрами Пустого Потолка. В общем-то, расшифровывать можно было по-разному.

Бибикнув резиновым гудком, промчалось авто, на котором толстомордо хохотала Катька. Она была вполне ничего себе бабой. Крупноротая, с жилистой шеей. На секунду Петрухе показалось, что он видит мерцоид. Катька как будто поплыла и распалась на несколько ржущих бесстыдных девок. Рядом подхрипывал Ванька.

Увидев, как Ванька тискает пышное тело его Катьки, Петруха вскинул ружье и, не дав себе дохнуть колкого морозного воздуха, тарарахнул по парочке из ружья. Авто с Ванькой промчалось дальше и скрылось в снежной завесе черного вечера. Катька, тряхнув грудями, вывалилась на снег, а из маленькой дырки на ее голове потекла струйка крови. Катькин мерцоид погас. Петруха почувствовал опустошенность и снова примкнул к бойцам, став одним из дюжины. Те, видно, почувствовали его грусть и, крепко обматерив Катьку и его самого, дружески и сочувственно захохотали. Петруха ощутил, как грусть отпустила и уплыла в непроглядную темень обступающих петербургских окоемов. Он называл это ЧББ – чувство безопорности бытия.

Драный пес увязался следом за ними, сквозь мороз, городскую пургу и пустынные улицы. Они не смогли прогнать его. А впереди упрямо и безбоязненно, несмотря на окрики и пальбу, в белом венчике из роз шагала странная мерцоидная фигура, которую Петруха тут же обозвал про себя ВИР – воплощение ирреальной реальности.

1918

Черный, будто смоченный в ваксе, морозный вечер, истыканный движущимися аппликациями из живых и неодушевленных фигур, сыпал белой перхотью сухого крупного снега. Ветер, как сумасшедший, то рвал и носил алый плакат с пляшущими буквами «Вся власть Учредительному собранию», то крутил поземку, то хлестал по щекам завывающую на плакат старушку-богомолицу, то щипал нос злобно уткнувшемуся в воротник мужчине из бывших, то залезал в длинные спутанные волосы кроющего кого-то поэта.

В рое снега промчалась хохочущая, запрокидывающаяся парочка: толстомордая, с вырытыми во рту траншеями для здоровых, крупных, жемчужных зубов Катька и Ванька, в солдатской шинели, с крученым, вздернутым кверху усом. Катька гоготала, отворачивая круглую, тяжелую, как у большого животного, голову, как будто и не помнила, как совсем недавно глотала жадными кусками шоколад «Миньон», подтягивала серые гетры и по-звериному радостно пускалась ласкать офицеров.

В опустевшем пространстве мерзлых, излизанных безумным и радостным ветром улиц протарахтела очередь, и, взвизгнув колесами на повороте, умчались лихач и Ванька, оставив в снегу толстомордую Катьку, словно гуттаперчевую куклу с простреленной головой. Петруха взглянул на занемевшую Катьку и, отвернувшись от нее, как от падали, побежал к своим солдатам, чеканно шагающим в заснеженной коловерти, где только жмется обмерзший зевака из бывших и скулит паршивый, словно старый мир, пес.

Застучали по бритой наледи громкие шаги двенадцати солдат, зацарапала за ними когтями шелудивая псина, а впереди, как будто выныривающий из белой вьюжной перины, крался недоступный штыкам и пулям призрак мерзлой горной руды и нефритовых залежей.