Ложка в бочке

Гарри Гордон. Обратная перспектива: Роман. – М.: Литературная учеба, 2009. – 320 с.

Автор так или иначе всегда присутствует в собственном тексте. Есть лирические герои, есть образ автора. Но бывает так, что писатель просто поселяется в своем произведении, поселяет там же свою семью, друзей и близких. Это, конечно, не то чтобы сам автор, и не совсем его жена, и не вполне его сын – это то, как он себя видит, как видит жену, как воспринимает сына. Восприятие – вот что главное.

Кто-то различает в голосе ночной птицы лишь набор звуков, а Гарри Гордон слышит: «Чивитта веккиа┘ Чивитта веккиа» – и переводит: «Древняя цивилизация». Впрочем, это слышит не то чтобы Гарри Гордон, а его персонаж – Карл Борисович┘ Но проводить между ними границу бессмысленно. Ведь, не услышь этого Гордон, не услышал бы этого и Карл. А там и читатель (пусть даже в своей голове) не услышал бы: не устно же Гордону рассказывать свои истории, не напевать же каждому на ухо! Вот и приходится прибегать к помощи Карла Борисовича.

Впрочем, не только о нем (не только о себе) рассказывается в романе «Обратная перспектива». Там много других персонажей, и персонажи эти в основном всё стареющие мужички. Это самые настоящие мужички, хоть деревенские, хоть от искусства. Старость уже настигла их, но им еще есть куда стареть – а значит, жизнь для них движется и поездка на родину вдруг оказывается важнее новых зубов. Они могут ворчать, жаловаться, пить водку – а потом опомниться и рассмеяться. Таков Константин Дмитриевич Плющ, один из ярких и запоминающихся гордоновских персонажей. Он тоже родом из Одессы, как и Карл Борисович (они дружат), и тоже художник. Покамест Карл решает и не может решить, что такое родина, Плющ просто едет туда – едет в Одессу, не зная, что это его последнее путешествие. Он приезжает, много пьет, знакомится с какой-то совершенно ординарной девушкой (которую, между прочим, зовут Элита), прогуливает собственную выставку┘ а еще удивляется на падающие орехи, на то, как они громыхают о крышу. В этом удивлении нет раздражения, свойственного старости, в нем – радость юного взгляда.

Старики, а туда же... Франсиско Хосе де Гойя-и-Лусьентес. Старик на качелях. 1824-1828. Испанское общество Америки, Нью-Йорк

Есть, как кажется, среди этой «стареющей молодежи» и самый настоящий старик – Дедушка из зеленого домика. Однако за ним закреплена не старость. За ним вечность. Это персонаж полумифический, своего рода «старец» – всеобщий советчик и успокоитель. Только Николай – пастух своих коров (кстати, таково заглавие одного из давних уже романов Гордона) – отказывается от дедушкиной помощи, за что получает от Карла лаконичную характеристику: «Дурак ты, Коля».

Помимо персонажей действующих и «живых» (то есть реально существующих) появляются в романе персонажи недействующие и «неживые». Не действуют же они по одной простой причине – потому что говорят. Бродский и Рубцов, естественно, говорят стихами (и хорошо, что своими). На долю Пушкина, Гоголя, Лескова, Платонова и других выпадает эпистолярный жанр. Насколько верно Гордон передает особенности письма того или иного автора – в общем-то, не важно. Что-то определенно схвачено, понято, впитано – это видно не только по письмам, но ощущается во всем романе. Особенно узнаваем благодаря своему стилю Андрей Платонов. По-платоновски говорит Гордон о художнице Стеше: «Стеша <┘> не горевала, поработала недолго в колхозной чайной, но не выдержала напора грубых человеческих сил и уютно вжилась в свое небольшое хозяйство», по-платоновски называет орехи «законченными прохладными изделиями теплой природы». Такие вкрапления, впрочем, ничуть не портят роман; видно же – Гордон любит литературу и бережно ею пользуется.

А портит роман другое – слишком частое упоминание┘ govna. Писатель не стесняется этого слова – похвально, поскольку писателю ничего не стоит стесняться. Но решает все мера. Гордон меры не видит, он увлечен своим повествованием, своим отраженным миром – и поэтому на 50 страниц приходится не менее пяти упоминаний «этого самого». Конечно, хоть всю страницу испиши чем-то подобным, бумага не возгорится, но пространство лирического романа, как кажется, требует большей щепетильности, большей осторожности в выборе слов. Художнику пристало все-таки макать кисть в краску, а не в┘ Так что «тему govna» (прошу прощения) можно было бы свести к такому колоритному эпизоду:

«Дедушка потряс флягой и сунул ее в карман.

– А вы знаете, как псковитяне оборонялись от врага? – с улыбкой в темноте спросил он.

– Ну, камнями кидались. Смолу горячую лили или кипяток┘

– Govno горячее! Представляете, – оживился Дедушка, – подъезжает к крепостной стене Стефан Баторий, в белоснежном мундире, гарцует, задается, а сверху на него – горячее govno. Стефан обиделся: «Разве это война?» – и уехал восвояси. – Вот и Славка говорит, – вспомнил Карл, – govna много, а раскидать некому. – Да уж лучше пусть лежит┘»

Но это, стоит признать, лишь ложка дегтя в бочке меда. В целом роман писателю удался.