Воспоминания аввакумца

Анатолий Найман. Убить -^– -^– -^-’а: Книга рассказов. – М.: АСТ: Астрель, 2009. – 382 с.

Анатолий Найман. Один из «ахматовских сирот», или «аввакумцев», или «волшебного хора». Ленинградец, приятель Бродского, Бобышева, Рейна, секретарь Ахматовой┘ Поэт, прозаик, эссеист, мемуарист, переводчик. Представитель джаз-поколения, чьей прозе, так же как джазу, присущи полиритмия, импровизаторство, синкопы, неожиданные акценты, свинг. Семантик, словесный музыкант, вербалист, если так можно выразиться. В сборнике «Убить -^– -^– -^-’а» – десять рассказов, все десять подряд печатались в журнале «Октябрь» в конце 2007 – начале 2008 года. Рассказ «Густой Иерусалим, пустая Венеция» был в прошлом году номинирован на премию Юрия Казакова.

Рассказы образуют цикл скорее лексически и «атмосферно», чем сюжетно-тематически, хотя аннотация предупреждает о том, что «это рассказы – о любви». А еще о том, что «сам рассказчик – неисправимый книгочей, и литература постоянно вплетается в жизнь и поступки его героев». На самом деле вплетается не только литература, но и жизненные факты. По крайней мере тексты Наймана балансируют не только на грани худлита и библиографических записок, но и между вымышленным и невымышленным. Рассказ – это что? Установка на малый объем и единство художественного события. В рассказе «Литература и бессонница», к примеру, все событие заключается в том, что пожилому человеку назавтра рано вставать и ехать в Кашин, а у него бессонница, и он лежит и думает о поездке, о войне Израиля с арабами, о смерти, а потом читает или вспоминает прочитанное, и так проходит ночь, и наступает утро, и внутренние вопросы о поездке, Израиле, смерти решаются сами собой. С одной стороны, рассказ приближается к дневнику с преобладанием рассуждения над повествованием, с другой – к компиляции рецензий, к разговору об авторах, как реальных (Лени Рифеншталь), так и вымышленных (Константин Козлов), к живому пересказу псевдочужих сюжетов. «Мемориальность», даже не «мемуарность» здесь ощущается ясно, тем более что герой практически все время вспоминает. «Так, чтобы сказать «помню» и само это слово было ничем неотменимой присягой» («В поисках правды и крови»). «Сколько мне лет тогда было? Все те же, как утверждает логика – и память не возражает, – 22» («Город Ленинград»), «Я стал вспоминать одноклассников» («Связь вещей») и т.д.

Когда Найман сочиняет словесную музыку, музы памяти ему подыгрывают. Ян ван Эйк. Фрагмент Гентского алтаря. Ангелы, играющие музыку. 1427. Собор Святого Бавона, Гент

Отделять в этих рассказах лирического героя от живого Наймана, наверное, нет смысла, поскольку его проза – поэтическая, в ней ставка делается на эмоцию, на удушение эмоцией. Есть занимательный сюжет, в котором опять-таки улавливаешь намеки на то, что описанное частично случалось, было, происходило: к примеру, рассказ «Убить -^– -^– -^-’а» – воспоминания известного пожилого писателя, припоминающего поэтическую молодость, соратников, андеграунд, роман с эмигрировавшей художницей, а в кадры памяти вживлены в качестве персонажей завуалированные или прямо названные реальные лица, ссылки на них («Только когда Бродского помели┘»). Сюжет часто оказывается в мареве искусного сложносочиненного словоплетения, где нет понятий и реалий, а только чувства. «В молодости слова еще не наполнены – не отягощены, как я сказал бы с учетом нынешнего опыта, – содержанием до конца. Не будь продолжения, этот дешевый кунштюк, в тот миг согревший мои внутренности вспышкой ликования, с течением лет затерялся бы между сожженных мною в разное время бенгальских огней, от которых пользы никакой, но и вреда тоже».

Протагонист у Наймана не скрывает, что он пишет свой мемуарный рассказ, рассказ-случай или рассказ-биографию, причем пишет прямо на глазах у читателей. Иногда он прямо указывает на это: «Рассказ уже есть, прочтете, никуда он не денется, мне сейчас надо его только записать» («Литература и бессонница»), или «Не знаю, чью линию продолжать первой, Жениха или Игнатьева. Более или менее все равно, так что давайте вставлю в этот зазор неуверенности себя, а на кого вставка выведет, того сразу и подхвачу» («Густой Иерусалим, пустая Венеция»), или «Эти трое только в качестве героев рассказа встали передо мной «ни с того ни с сего» («Все мало»). Художественный мир книги рассказов консервативен. Он не впускает ничего нового. Он замкнут на прошедшей кипучей молодости со всеми ее советскими кошмарами, эмиграциями, потерями, со всеми умершими или постаревшими друзьями и коллегами, с городом, который назывался Ленинград.

Сейчас Анатолий Найман в общем-то в широких кругах не совсем на слуху. Услышав его фамилию, один журналист-книгочей сказал мне: «Найман? Так, кажется, называлось средневековое монгольское племя». Найман обильно печатается в толстых журналах, издает стихи за границей, входит в шорт-листы премий, одну за другой издает книги, хотя, по собственному признанию, после «Каблукова» дал себе зарок не писать. Но интереса у молодых он в должной мере не вызывает. Возможно потому, что сам, наверное, испытывает нечто вроде возрастного снобизма. Ему интересен лишь его круг и его время. Между прочим, это неочевидное противостояние, вернее взаиморавнодушие, проявилось на скандале вокруг Русского Букера в 2005 году. Тогда роман «Каблуков» попал в короткий список и председатель жюри Василий Аксенов продвигал его наперекор прочим судьям, поставившим на 36-летнего дебютанта Гуцко. В итоге шестидесятники проиграли. Однако как все сложится «в мировом масштабе», будет видно лет через 50.