Небоскребы и сфинксы

Владимир Иванов. Петербургский метафизик: Фрагмент биографии Михаила Шемякина. – СПб.: Вита Нова, 2009. – 384 с.

Так бывает в Петербурге: свернешь в какой-нибудь переулок, и реальность выворачивается лентой Мебиуса. Ты ступаешь по обратной ее стороне, удивляясь легкости перехода. Отмечая, как мгновенно, словно вода в песке, за старыми фасадами исчезает повседневность. Это свойство города. Последний раз такое произошло не так давно на улице Моховой, в редакции журнала «Звезда». Здесь представляли новую книгу о Михаиле Шемякине. К этому событию была приурочена однодневная выставка работ героя книги.

Та звенящая нить петербургской мифологии, которую пряли Пушкин, Гоголь, Достоевский, символисты и многие другие, находится теперь в руках Шемякина. Странным образом она окончательно перетекла из литературы в живопись, хотя почему – странным? Все нормально, как говорил в сложных случаях Иосиф Бродский. Эта эстафетная палочка передается в соответствии не с родом искусства, но с масштабом личности. Ее принимает тот, кто способен ее держать.

Книга о Михаиле Шемякине написана не просто замечательным богословом и теоретиком искусства. Отец Владимир Иванов (сейчас он живет в Берлине) в свое время – один из идеологов основанной Шемякиным группы «Петербург» (1960-е) и его близкий друг. Жизнь его в то далекое время, когда Владимир Иванов еще не был священником, представляется бурной даже по меркам советского андеграунда. Событийный ее ряд венчается поездкой обоих друзей в Сухум для бегства вплавь в Турцию. В результате тренировочных заплывов у Владимира Иванова воспалилось среднее ухо, и от проекта пришлось отказаться.

Если кому-то кажется, что «близкий друг» для автора аналитического труда – позиция уязвимая, пусть обращается к книге без опасений. Да, автор понимает калибр исследуемого явления, но меньше всего его книга является панегириком. Это спокойный и глубокий анализ истоков творчества Шемякина – художественных и духовных. И хотя формальные границы исследованию кладет петербургский период художника, фактическое отсутствие границ как раз и является одним из достоинств книги.

Шемякин – настоящий. Во всем, что делает. Иллюстрация из книги

Есть люди, в которых сходятся силовые поля ноосферы. Влияние этих людей многосторонне и обращено не только в современность или в будущее. Оно касается и прошлого, потому что и прошлое не остается неизменным. Столь важный для мировой культуры образ, как, скажем, образ сфинкса, уже никогда не обретет своей полноты без сфинксов Шемякина.

Связи этих людей с «чем-то большим» проявляются в великом и малом. Они очевидны и осязаемы, как осязаемы парашютные стропы того, кто спустился с высоты. На самом простом уровне я бы обрисовал это так. Вот находимся все мы на однодневной выставке Шемякина в «Звезде». В дни гоголевского юбилея. Гоголь не просто предшественник Шемякина в области петербургской метафизики, у них родство кровное: Шемякин иллюстрировал Гоголя, они теперь неразделимы. Достоевский. Для выставки Музей Достоевского предоставил шемякинские иллюстрации к «Преступлению и наказанию»: еще одна важнейшая страница петербургской мифологии. Все происходит опять-таки в «Звезде», где Шемякин выставлялся дважды – в 1962 и 1966 годах. В той самой «Звезде», о которой (вдоль окон проходят призраки Ахматовой и Зощенко) еще раньше вышло фатальное постановление. Наконец, выставка – однодневная, что также символично, поскольку советские выставки Шемякина были крайне непродолжительны: обычно их тут же закрывали.

Для того, кто в совокупности знаков склонен искать закономерность, вывод один: Deus conservat omnia (Бог сохраняет все: эта фраза затрагивает, как известно, еще один метафизический пласт Петербурга). То, о чем я говорю, не просто цепь ассоциаций, это густой «петербургский текст», который можно читать бесконечно. Немыслимое количество авторов, героев, событий, высказываний на каждый метр петербургской площади. Культурная память в беспримерной концентрации: где еще столько всего собиралось за три с небольшим века? Прошлое никуда не уходит. Оно живет на равных с настоящим, нужно только уметь его пригласить.

Здесь я хочу сказать о Саре де Кей, жене Михаила Шемякина. Идея провести вечер в «Звезде» принадлежит ей. Сару (портрет жены художника) я бы назвал человеком света и гармонии. Несмотря на кажущуюся литературность, определение отражает и физическую, и метафизическую ее сущность. Это, наверное, и объясняет ее особое место в мире Шемякина, способность стать его alter ego, не теряя в то же время собственного «я». С годами все больше в этом убеждаюсь. Сара не просто мыслит, как он, чувствует, как он. Она даже говорит, как он, что для человека, выросшего в иной языковой стихии, чрезвычайно сложно. Американка Сара говорит по-русски без акцента. Дело здесь, думаю, не столько в ухе, сколько в сердце. Безукоризненное владение языком близкого человека – это, безусловно, форма любви.

Сара фотографировала зал. Из картин, висевших на первой, 47-летней давности выставке в «Звезде», удалось разыскать только две. Сара фотографировала Шемякина. Он рассказывал о том, что запомнилось на первой выставке. Запомнился ему художник Михнов-Войтенко, чьего появления тогда все почему-то очень ждали. Выставку Михнов-Войтенко посетил. Он внимательно осмотрел картины и, ни слова не говоря, направился к выходу. Михнова-Войтенко все-таки догнали и спросили о его впечатлении. «Обои красивые», – задумчиво произнес Михнов-Войтенко. По мнению Шемякина, в 1962 года обои в «Звезде» были отвратительные.

Юмор Шемякина. Юмор (ирония) как средство проникновения в глубь действительности, как метод, если угодно, ее расщепления и переваривания. Недаром петербургские метафизики (Гоголь и даже Достоевский) явили среди прочего непревзойденные образцы юмора. В связи с «гофманианством» Шемякина о метафизической иронии пишет Иванов: «Без этого элемента искусство замерло бы в холодном совершенстве или напыщенной приподнятости над повседневностью». Смех – это взгляд на проблему извне, способность выйти за ее границы и тем самым осмыслить ее.

Если вдуматься, только на первый взгляд кажется неожиданным, что книгу о Шемякине написал священник. Кто еще лучше скажет о метафизике творчества? Осознавая неоднозначность сегодняшнего понимания термина «метафизика», применительно к группе «Петербург» автор определяет его следующим образом: «Термин метафизика нужно принимать как эстетическую эмблему, указующую на творческие процессы, выходящие за рамки повседневного сознания». В рамках разговора о метафизике Владимир Иванов затронул ключевой вопрос: соотнесенность произведения искусства с «эйдосом», идеей. Переходя в более привычный языковой пласт – вопрос о том, что за произведением искусства стоит. Ответ на него лежит в основе различия между Шемякиным и, например, представителями постмодерна. В видении первообраза вещи «усматривается принципиальная разница между метафизическим синтетизмом и постмодернистской эстетикой, добровольно отказывающейся от принципа причастности архетипу. Как следствие такого отказа наступает состояние творческого бесплодия, компенсируемого иронической игрой с цитатами».

Речь здесь идет о ситуации, когда средство становится целью. Когда произведения искусства не отражают мира первообразов, а становятся феноменом стиля. Замечу кстати, что настоящий художник несводим к стилю (стилям) своего времени. Он принимает стиль во внимание, но им не ограничивается. Так, комбинирование слов «барокко» и «классицизм» само по себе не способно объяснить музыку Моцарта.

Обращаясь за иллюстрацией к более близкой мне словесности, скажу, что есть настоящая литература и литература приема. Разница та же, что между кровью и клюквенным соком. Есть люди, виртуозно жонглирующие мячом, но в большом футболе им никогда не оказаться, потому что настоящая игра состоит не в этом. Чтобы быть лучше понятым, упомяну двух современников, две «птичьи фамилии» – Сорокин и Соколов. Тексты Владимира Сорокина – набор стилевых цитат, произведения Саши Соколова – застывшие в ломаных фразах муки сознания. Первый – игрушечный, второй – настоящий.

В этом пункте я подошел к самому для меня точному определению Шемякина. Он – настоящий. Таким его делает метафизичность, диалог с первообразами отражаемых им вещей. Это понимал и академик Лихачев, в художественном мире которого авангард, вообще говоря, не занимал центрального места. Обладая абсолютным вкусом, Дмитрий Сергеевич сразу оценил творчество Шемякина и стал одним из самых авторитетных сторонников установки его скульптур на берегах Невы.

И теперь они здесь стоят. Пусть смотрят на них те, кто любит Петербург: они укрепятся в своем чувстве. Пусть смотрят на них те, кто Петербурга не любит: возможно, это удержит их от строительства газпромовского небоскреба. И все мы будем ждать новых работ Шемякина – метафизических и настоящих.