Михаил Юдсон
Александр Окунь. Плацебо. – М.: АСТ; Зебра-Е, 2008. – 320 с.
Александр Окунь, иерусалимский житель и нетривиальный художник, написал книжку с подзаголовком «история для подростков разного возраста».
Я ее радостно проглотил – вкусное чтение, текст течет – и теперь чешу в загривке: куда мне, согбенному годами, в подростка рядиться, бегать с девушкой под дождем и солнцем туда-сюда! Изредка сидишь себе, старый хрен (ну, пусть имбирь!), рядом с женщиной, словно в прозрачном шаре у Босха – и вставать не хочется, не то что двигаться! О подростковости прозы Окуня пишет с агни-интонациями простодушного Барта в предисловии Людмила Улицкая: «В этой книге можно найти абсолютно все, что нужно человеку нашего с вами возраста – от десяти и выше: полную чудес и тайных знаний аптеку «Плацебо» (заодно узнаете, что это такое), волшебную книгу, циркачей, милейшую крысу Матильду, Альберта Великого и летательный Агрегат, которому суждено было взлететь только один раз┘» Вот теперь вы примерно представляете, про что книжка. Но опытный лепет Улицкой – это очередная обманка, уж больно у «Плацебо» культурна подкладка и интеллектуальна изнанка. Этакая книга-музей, и главный герой – мальчик-многознатец, вергилиевый гид, водит нас по залам, где экспонаты-персонажи говорят и показывают, а он транслирует их речи. О чем вещают? Да обо всем – о танагрских статуэтках и фаюмских портретах. О подростковых страданиях и взрослых комплексах. О полигамии и монотеизме. О королях и капусте. О гении и злодействе. О чистой красоте и свойствах страсти. О творчестве и крючкотворстве┘
Сидят во глубине обычной городской аптеки («Двусветный зал был пронизан золотистым мягким, непонятно откуда льющимся светом. Как у Рембрандта») интересные достойные люди – как у короля Артура – выпивают, закусывают, беседуют – «приятные процедуры за столом», как у Олеши. Над ними безмятежно висит чучело крокодила, вокруг зеркала, реторты и инкунабулы. Сами они – «кавалеры». Имя им: Аптекарь, Кукольник, Художник, Поляк, Эжен, Анри, Эли, Оскар. Губы их шевелятся и автор – мальчик (он безымянный, его зовут просто «Ты») внимает и озвучивает действо. Делает он это старательно, тщательно артикулируя – «от гирландайевского портрета Тарнобуони», «от строгих классицистов, как Шнабель, и до бесшабашных, на грани китча, романтиков вроде Игнаца Фридмана». Я читаю сии пассажи с наслаждением, хотя мой шнобель слегка уныло повисает – вот ведь мальчик, небольшое существо, а сколько знает, нахватался, а ты, старый ваниль, корю я себя┘ А ведь я тоже хочу кувыркнуться туда, в вечернюю аптеку (ап – и там!), за деревянный стол к апостолам, где цитируется Рильке и возникает Гумилев, наслаиваются притчи и приходят библеизмы┘ Кроме того – о бабах много. «Это мир – мой!»
 В мире Зазеркалья бродят люди с песьими головами. Погребальная пелена с изображением умершего, Осириса и Анубиса. Середина II века. ГМИИ |
Выучу у мальчика слово «антоблемент» (он его часто – дважды – произносит), если это не ругательство, конечно. Буду бродить по Городу. Это еще один герой – зал книги Окуня. Туманно неназываемый автором, он полон Храмом и развалинами, по нему ходит трамвай, а на набережной мужчины в канотье и дамы под зонтиками, словно сошедшие с дагерротипов – хотя из контекста понятно, что тут по горло Аль-Акса и нету Альбиона┘
Восток-с. География и эпохи занимательно смешались, потому что историю нам рассказывает подросток, к тому же бросивший школу (хорошо еще, что не полный шума и ярости). Ученик аптекаря-чародея, провизора, который провидит будущее и приводит слова: «Озарение – это повседневность, приподнятая на два вершка над землей». Вот мальчик, от горшка два вершка, и толкует нам про искусство – плацебо это, ребята, таблетка без лекарства, а главное – сам человек и друзья человека (Мария там, Вероника), потому что человек один не может ни черта (если он не Хэм и не Один). При этом Окунь на письме явно окунает свои кисти в свою живопись – а она странна, дивна, плавно перевернута и овальна (а я с детства полюбил овал, чего б там Коган ни гонял), в ней ночует гофманиада с цветущей дьявольщиной «сера-пионы». Причем это не просто проза художника, но художника должно начитанного. Точно вам говорю, истинно – очень начитанная книга (как бывают намоленные места). Вот начало: мальчонка в новых кроссовках – подарок матушки на день рождения (Петруша Гринев!) – скачет мартовским зайчиком по городу, грызет мороженое, бежит за бабочкой-«апостолосом» (Володенька Набоков!) и будто за белокроликом ныряет в Страну Чудес. Там действительно чудеса, там люди бродят в золотых кандалах и катят Бочку (в Иерусалим, в Иерусалим!), вышагивает женщина с собачьей головой и идет Игра вокруг таинственной книги – все эти монструозы, естественно, имеют своих двойников в реальном времени, в Зазеркалье. Это и есть «кавалеры» с верными подругами. Если отщипнуть кусочек теста на анализ и посмотреть на срез, то виден ранний Каверин времен «братьев», обнимающий братьев Гримм, и тут же на групповом снимке Гофман, Гауф и примкнувший Грин (город – чистый Зурбаган). В общем, Кэрролл, разбодяженный «Волхвом» Фаулза. Да вдобавок серебрянки символизма капнуто: о, звукокраски и числобуквы всех стран Оз – объединяйтесь! Как пойдет мальчонка описывать – успевай облизываться! Приведу: «Никого, кроме дрожащих среди цветущих апельсинов стрекоз и висящих над медовыми зонтиками кашки шмелей, и, вытерев листьями смоковницы руки, я пристроился у колонны в тени древней оливы». А кипарисы! «Их тихая неподвижность сродни молчаливым надгробиям, а выбившийся из строя кипарис подобен одинокой колонне, потерявшей свой антоблемент». Во, во, пацаны – «кипарисы, словно ввинченные в звездное небо рукой арльского безумца». Снимаю кипу! И много еще такого пиршества, почти сплошь, всего не перепишешь, сами ловите книгу Окуня и читайте. Кстати, последний герой «Плацебо» – загадочный летательный аппарат, зовущийся Агрегат и напоминающий, понимаешь, замятинский Интеграл и татлинский Летатлин.
С виду тоже полное плацебо, неуклюжий муляж, он все-таки в самом конце героически, икаровски взлетает с экипажем, хотя и сгорает в нижних слоях атмосферы! И когда святые – «кавалеры» маршируют в рай по плацу неба – все они красавцы, все они поэты┘ Давно известно – от Данте, – что поэты ни в Рай, ни в Ад, ни в Чистилище не попадают. Они – нигде, в каких-то сумерках, в несусветном городе Лим. Именно туда держат небесную путь-дорогу – мечты и мытарства! – Аптекарь, Кукольник, Художник со товарищи. Там сотов мед, и щи в котле, и коньяк на столе. Выпьем с ними на дорожку!
Мне, уставшему от массолитной примитивности и водянистой абстинентности многих нынешних текстов, книга Окуня показалась яркой и умной отдушиной, глотком крепкого хорошего. Недаром она понравилась таким замечательно разным разумным, как Дина Рубина и Игорь Губерман, чьи славные слова выколоты на спинке обложки.
Не знаю, правда, для широкого ли читателя эта книга. Широкий – он, право, не шибко глубокий. У него в головах – дремучая смесь. Он – метро-интеллектуал, он читает немало, он запаслив (видел по «ящику», как прет Москва с тележками на книжную ярмарку), он этакий муравей. А муравья баснями не кормят. Ему, московскому доктору Имаго, предивная классификация тишины, созданная Окунем, – «тишина Рембрандта, освященная присутствием Бога, грозовая тишина Микеланджело, нелепая клоунская пауза у Фетти, Строцци и Солимены, орущая, захлебывающаяся тишина Сутина, солнечная тишина Матисса, обжигающая тишина Пикассо, элегантная тишина Марке» – покажется, конечно, интересной, местами┘ Но и действо подавай! Окунь же такую задачу не ставит – он автор иной породы, из другого теста. Башня его книги – слоновая кость, белая глина┘ Вот как сказано об эго-персонаже Художнике: «Фигуры на его холстах долго шевелились┘» Это хорошо. Движенье – все, а цель – плацебо. Пусть же все герои этой книги еще долго шевелятся в нас, издают цвета и звуки и лечат от жизни.
