Бой с тенью

В государственных структурах затаился гоблин...
Сальвадор Дали. "Портрет Поля Элюара". 1929. Частное собрание.

Валерий Казаков. Тень Гоблина: Роман.– М.: Вагриус Плюс, 2008. – 352 с.

Признаться, «хорошим» тоном в нынешней литературной среде стало писать как бы ┘ «о другом» – по отношению к той реальности, в которой пребывает по жизни сам писатель. Скажем, работает он в сфере бизнеса, но этого словно стесняется. Сочинять роман ему непременно хочется о страстях фараонов Древнего Египта или о феерической любви обитателей дворянского гнезда, о┘ Словом, «о другом». И всякие там попытки умной критики побудить его писать «про нас грешных – какие мы есть здесь и сейчас» наталкиваются на глухое сопротивление, если не открытую враждебность. Дескать, не мешайте нам грезить наяву┘

На мой взгляд, в таком положении вещей есть заведомая неправильность – ведь всякий раз отечественная литература прорастала современностью. К примеру, Гоголь писал о чиновном мире, известном ему не понаслышке. Или наши «деревенщики» – о своей малой родине. Вот и Валерий Казаков, автор опубликованных в России и за рубежом книг рассказов и повестей «Асфальт и тени», «Записки колониального чиновника», «Прогнутые небеса» и нового романа-диптиха «Тень Гоблина», пишет о том, что хорошо знает по роду своих занятий: о людях, вступивших на путь государственного служения. Об их страстях и судьбах, интригах и предательствах, взлетах и падениях.

Политический роман Валерия Казакова «Тень Гоблина», безусловно, имеет четкую документальную основу – этим он прежде всего для нас, современников ельцинского правления в его завершающе-переходной фазе, и интересен. Несмотря на банальные предупреждения автора об отсутствии какого-либо сходства, персонажи романа легко узнаваемы: от остающегося «за кадром» Ельцина до его преемника, от генерала Лебедя, мэра Лужкова до Березовского, Чубайса, Ходорковского... Действие романа захватывает широкое социогеографическое, историческое пространство конца ХХ века. Столичные сцены, в основном сосредоточенные на знаменитой Старой площади или в прочих «закрытых» для непосвященных местах, перемежаются совсем иными. Волею судьбы главный герой со знаковым именем Малюта Скураш (явный намек на знаменитого опричника Ивана Грозного) попадает то на Кавказ периода чеченской войны, то в пустыни и дворцы новоимперской Туркмении, то в политизированное горнило Сибири (город Есейск – читай: Красноярск – в период губернских выборов и после). Сюжетные коллизии в историях о несостоявшемся кремлевском заговоре (первая часть романа «Межлизень») и о выборе нового президента (вторая часть «Тень Гоблина») также знакомы или могут быть знакомы. Иногда читатель с уверенностью может сказать: «так было»; порой, пытливо наморщив лоб, сделает вывод: «такое вполне могло быть». Тем не менее художественным, при всем его документализме, это произведение делает образное письмо автора. Чего только стоит меткое словцо, точно характеризующее стиль переходного времени: «межлизень». Недаром и начинается книга с мудрого изречения: «Слова живут дольше людей»┘

Что же стоит за ключевыми словами книги Казакова – «межлизень» и «гоблин»(изация)? Межлизень – чиновное словечко, метко характеризующее «самую коварную для служивого человека пору» межвластия и корпоративной смуты. Гоблинизм, гоблинизация – глобальное смещение ценностных ориентиров, переползание в область теневых принципов и перевернутых смыслов. Впрочем, это два лика одной социополитической ситуации, когда, говоря словами одного из персонажей романа, «кругом бардак и импотенция власти». Когда повсеместно правят «неписанные законы бюрократического дарвинизма», предполагающие людоедское пожирание себе подобных.

Закономерно, что нерв романа определяет поиск лидера, способного вывести страну из кризисного состояния. Если постепенно романтизированный (глазами Малюты) генерал Плавский, «автор» неудачной затеи с силовой реставрацией власти, затем законно побеждающий на губернаторских выборах и метящий на пост президента, начинает крениться в сторону местничества (извечный бич России!) и экстремальных мер, то появление осторожного и здравомыслящего Пужина определяет выбор политического дня. В результате операции «преемник» на смену экстремалам приходит «человек системы», гарант ее восстановления и плавного перехода от хаоса к относительной стабильности.

На наших глазах в романе вскрываются тайные механизмы, приводящие в движение властные структуры. Нынешнее безверие и прагматизм сталкиваются с вековой российской верой в «светлого царя» – с глубинными национальными архетипами, до сих пор определяющими столь многое в российской жизни. На уровне героев это противостояние выливается в скрытый поединок теневого кремлевского кардинала Гоблина-Амроцкого и – будущего президента. Впрочем, идея гоблинизма в романе во многом сверхличностна: это не только конкретные политические перевороты, но – перевертывание, передергивание человеческих смыслов и норм. Такое прочтение заложено уже в двойственности возможной трактовки названия: ведь для нынешнего читателя не только книг, но и интернет-сайтов «Гоблин» – не только демонизированное мифосущество, но и псевдоним реального переводчика фильмов, «опускающего» известные киномиры в сферу сленга, криминала и пошлости (так, в его поп-версии знаменитый «Властелин колец» превращается в┘ «Братву и кольцо»). Вспомним, кстати, что в системе уголовного жаргона слово-перевертыш означает презрительное «охранник», а на молодежном сленге «гоблин» – шутливо-ироничное обозначение нового русского или же неодобрительное... хулиганствующего подростка-недоумка.

Недаром автор как бы мельком бросает фразу, которой, может, суждено стать крылатой: «Грядущая глобализация скорее всего явится синонимом гоблинизации всего мира». И всё же... В мире перевернутых смыслов вновь и вновь возникает вопрос о вере – его не обойти, он всегда был ключевым в России. В романе Казакова это вопрос о кризисе веры и о ее суррогатных заменах: вместо бога – идолы политики и поп-культуры, вместо верующих – избиратели и фанаты. Однако о небезнадежности ситуации свидетельствует, в частности, и убежденность «сквозного» героя (лишь изредка, замечу, оправдывающего свое грозное имя) в «существовании некой высшей державной справедливости» – позиция, поколебленная по мере его проникновения во властные структуры, но не исчезнувшая вовсе. Впрочем, в этом он не одинок. «Народная вера в доброго и мудрого царя, комиссара, начальника, секретаря Политбюро и, наконец, президента продолжала жить в народе и преспокойно здравствовать... Самое поразительное, что этот крутой замес никуда не исчез из душ людей».

Кажется, такое утверждение вступает в противоречие с заключительной фразой книги: о стране, «с поразительным безразличием смотрящей на всё происходящее нетрезвыми, злыми и голодными глазами». И всё же... Возможное решение вопроса, очевидно, следует искать в общем развитии романа – по линии сопротивления всему разрушительному, уводящему от народных нужд в сферу мелочного межлизеня и глобальной гоблинизации. В итоге противоборство демонического и сакрального обуславливает катарсический эффект – духовное очищение героя, автора, читателя и рождение зыбкой, но реальной надежды на будущее┘