Патриоты, или Разделенные общим языком

Дружба народов

Дмитрий Быков. Булат Окуджава. «Наверное, другой персонаж и не вызвал бы такой полемики. Но Окуджава – случай особый: каждый чувствует его личной собственностью. С помощью сложных, сугубо индивидуальных приемов, которых мы пытались коснуться в этой книге, он создавал рамочные конструкции, в которые каждый может поместить себя и свою судьбу, – так сказать пропитать его стихи, песни и даже прозу личными биографическими обстоятельствами. <┘> В результате почти любой слушатель Окуджавы имеет свою версию его биографии и тайного смысла его сочинений, а к чужим попыткам истолковать и просто изложить его судьбу относится с пристрастием и ревностью». И все-таки современный литератор рискнул предпринять подобную попытку. Не претендуя на то, чтобы представить читателю нечто безупречное – это и невозможно, ведь речь идет о поэте, «сознательно и умело путавшем следы при создании авторского мифа», – Дмитрий Быков предлагает собственную версию биографии Окуджавы, составленную с учетом пожеланий, советов, поправок родных и друзей поэта, видных исследователей его творчества. Журнал публикует несколько глав из книги, написанной для серии ЖЗЛ.

Ефим Бершин. Вид недуга. Стихи, рисующие современность как страшный мир времен Апокалипсиса, – здесь жизнь, творчество и память превратились в вид недуга.

«Сереет небо из пластмассы,/ кончается Четвертый Рим,/ цветет неон, внимают массы/ евангелию от витрин./ Горит, горит реклама пиццы,/ Крадется улицей стена,/ И бьется тень самоубийцы/ Возле открытого окна./ Брожу по улицам без прока, а так, чтоб только грязь месить./ Чем меньше на Москве пророков,/ тем больше на Москве мессий».

Ольга Лебёдушкина. Наша новая готика. О чудесах и ужасах в современной прозе.

«Русская проза вот уже несколько лет переживает «ренессанс чудесного». Именно так в английской критике XIX века называли время торжества «готического» направления в литературе – от Анны Радклиф и Метьюрина до Мэри Шелли и Бульвер-Литтона. <┘> И дело здесь не в том, что Анна Каренина стала для писателей менее интересна, чем ангелы и драконы. Просто ангелы и драконы, а также оборотни, домовые, зомби и далее по списку стали интереснее, чем раньше». По мысли исследовательницы, «новую готику» характеризует не определенный набор жанровых признаков, а прежде всего особая атмосфера. И если раньше мистические явления, разнообразная нечисть присутствовали в литературе массовой, то сегодня они проникают и в те жанры, и в книги тех писателей, которые совсем недавно масскульта чурались. Исследовательница анализирует произведения Яны Жемойтелите, Алексея Лукьянова, Анны Старобинец и др.

Знамя

Леонид Зорин. Глас народа. Московский роман. Герои – типичные представители столичного серпентария: журналист – карьерист провинциального происхождения, олигархи, жена одного олигарха и дочь другого, скромный интеллигент, зэк, одинокая старуха, сын которой давно живет в Америке и нечасто вспоминает о существовании матери┘ Это отдельные истории о любви и одиночестве в богатой и равнодушной Москве. Воедино их связала идея сильных мира сего создать партию «Глас народа». Стать голосом новой политструктуры борзописец Герман Лецкий приглашает соседа – робкого и кроткого Ивана Эдуардовича Жолудева, единственное богатство которого – «мужественный и подчиняющий бас»┘ Попытка интеллигента озвучивать чаяния народа оборачивается трагедией. Народ – это в том числе и зэк Геннадий, не простит того, что от его имени выступает фраер, лишь понаслышке знающий о его, народа, проблемах┘ «– То-то, – Геннадий потер руки и рассмеялся удовлетворенно. – Меня не обманешь. Я сразу признал. И говоришь ты, ровно поешь, и голос у тебя, как у кенара, а никогда я тебе не верил. Чувствовал, что кривой человек.

<┘>

– А что тут дурного? – откликнулся Жолудев. – Чем это тебя задевает?

– А тем, что не вешай лапшу мне на уши, – резко прервал его Геннадий. – По-твоему, я народ или нет?

– Все мы – народ.

– Все, да не все. Думаешь, Иваном назвали – ты уже свой? <┘> Дал я тебе такое право, чтоб ты заявил, что ты – мой глас? <┘> Нет, ты не поймешь. Мы так устроены: нам воля и зона – один каравай. Подумай, треть России – за проволокой. Либо была уже, либо будет. Кто – от тоски, а кто – от скуки. Жизнь проходит, а дня ото дня и ночи от ночи не отличишь. Ты поначалу раскинь мозгами, допреж чем по радио песни петь <┘>

И, не дожидаясь ответа, ударил Жолудева бутылкой по наклоненной голове».

Игорь Померанец. КГБ и другие стихи. Поэт и прозаик Игорь Померанец родился в Саратове в 48-м, в конце семидесятых эмигрировал за рубеж. Работал на Русской службе Би-би-си, на Радио «Свобода». Сейчас живет в Лондоне, Мюнхене, Праге. Но цикл стихов, представленный на страницах «Знамени», наполнен реалиями отечественными – в смысле советскими. Стихи складываются в поэму, место действие которой – застенки киевского КГБ, персонажи – узники и следователи. «В первое утро ареста/ майор приказал принести в камеру/ оба тома «Войны и мира»,/ чтоб знал,/ что времени навалом./ Но это только утром/ такое счастье: родные голоса,/ французский с русским вперемежку,/ одышка Пьера, поцелуй Наташи./ Дурак – майор, нашел, чем запугать,/ но это только утром,/ а пока».

Эргали Гер. Мой Ельцин. Современный литератор предлагает свой взгляд – «взгляд из толпы, взгляд снизу и несколько исподлобья» на, пожалуй, самую неоднозначную фигуру новейшей российской истории – первого президента РФ, результаты правления которого оказались трагическими: «┘Именно в первое «десятилетие свободы», при первом всенародно избранном Президенте России, произошло невиданное в отечественной истории отчуждение народа от власти. Авантюрная идеология нового правления разделила нас на овец и волков – или, если угодно, на агнцев и козлищ; народ дал трещину, и эта трещина, усилиями козлищ, расширяется и углубляется с каждым днем». Но что здесь от Ельцина, а что – от нас?

Патриотизм: диагноз чувства. Подборка материалов на непростую тему. Заглавный текст публикации – статья Анатолия Шендеровича «От любви до ненависти», в которой автор пытается разобраться в том, что же такое патриотизм: любовь к родине или последнее пристанище негодяя, средство манипуляции массовым сознанием? «У тех, для кого демократия стала ругательным словом, патриотизм, как правило, в большой чести. У других, для кого ругательным словом стал патриотизм, демократия почитается как единственно достойная форма человеческого общежития <┘> Сегодня слово «патриотизм» все больше и больше выступает как средство манипулирования сознанием больших или малых групп населения для достижения корпоративных целей, чаще всего никак не связанных с интересами Родины, а порой и прямо противоречащих этим интересам». Журнал предлагает читателю отклики на статью Анатолия Шендеровича известных прозаиков, постоянных авторов «Знамени»: Андрея Дмитриева («Неосновательные мысли не о любви»), Александра Кабакова («Плох, но необходим»), Анатоля Королева («Пат патриотизма»).

Иностранная литература

Ноябрьский номер «ИЛ» – тематический. На этот раз речь пойдет о литературе, никогда в таком объеме не присутствовавшей на страницах российского периодического издания, – литературе квебекской (франкоканадской).

Александр Ливергант. С кем вы, мастера культуры, или Трудно быть писателем в Канаде. Известный переводчик и главный редактор «ИЛ» делится впечатлениями от поездки на монреальский книжный фестиваль «Блю Метрополис». Главных наблюдений два: в Квебеке тяжело быть англоканадцем («Жители Монреаля, да и всей провинции Квебек, упорно «дистанцируются», как теперь принято выражаться, от остальной Канады и тем более от ее южного соседа, с которым, по глубокому убеждению квебекцев, англоканадцы давно уже слились, живут общей – американской – жизнью») и писателем, но писателем именно франкоканадским. Последнее утверждение подробнейшим образом объясняется: «Так отчего же все-таки трудно жить франкоканадскому писателю в Канаде? Вроде бы и спрос на их книги в провинции велик, да и переводят – по крайней мере лучших из них – на другие языки немало. А оттого, что, сколько бы квебекцы ни тяготели к Франции, к французской литературной традиции, они все равно остаются где-то посередине между Новым Светом и Старым. Англоязычная литературная традиция, равно как и мобильный modus vivendi жителей Нового Света, квебекцам по-прежнему чужды, французская же традиция – далека и во времени, и в пространстве».

Жак Годбу. Консьержка Пантеона. Роман. Перевод Л.Пружанской. Квебекский служащий Жюльен Макай в 48 лет открыл в себе писателя и отправился в Париж писать роман, который непременно должен принести ему литературную славу┘ Но лавры впереди, в настоящем же – пребывания в мировой столице литературы, где незадачливый франкоканадец ощущает себя не столько даже чужестранцем, сколько инопланетянином и все время попадает в сложные ситуации┘ Так, из аэропорта он устремляется по адресу Общества писателей: «Отель де Масса, 38, Фобур Сен-Жак». Ему и невдомек, что французское слово «отель» в столице Франции не всегда означает то же, что в Квебеке, и переночевать в вышеуказанном заведении ему не удастся┘ Следующим пунктом маршрута наивного канадца стал Пантеон, последнее пристанище французских литераторов: «Дверь открыла сестра садовника от Литературы. <┘>

– Это правда, что великие писатели с удовольствием поселяются здесь, – добавила она со смехом, – а уж с какими церемониями! Но вам тут не понравится, здесь холодно: не топят.

– Я не привередлив и очень устал, мадам, по нашему времени сейчас пять утра.

– Охотно вам верю, дружочек, – любезно продолжала она, – и разделяю ваши чувства, но по традиции вход иностранцам сюда запрещен.

Подхватив свой скарб, я спросил, как ее зовут. Мне хотелось ее отблагодарить, может быть, когда-нибудь написать ей открытку.

– На самом деле у меня нет имени, – ответила она, – я консьержка Пантеона».

Кароль Фрешетт. Кожа Элизы. Пьеса. Перевод Н.Хотинской. Главным литературным приемом, использованным канадским драматургом, стал сам процесс созданиям пьесы, подробно описанный автором. Процесс, надо сказать, оказался не менее интересным, чем результат. В поезде на пути в Брюссель, куда Кароль Фрешетт отправилась в рамках канадско-бельгийского культурного проекта «Опиши город», ей в голову пришла мысль: увидеть бельгийскую столицу глазами ее жителей, а именно – собрать любовные истории брюссельцев, каждая из которых должна быть связана с определенным местом города. Желающих поделиться с писательницей своими любовными приключениями и показать пункты романтических маршрутов оказалось немало. Драмы брюссельцев превратились в истории, которые в пьесе рассказывает зрителям Элиза. «Так о чем я говорила? Ах да. Его звали Ян. Он был безумец. Однажды мы шли с ним по площади Сен-Жери. Там была огромная яма за фасадом, который держался на стальных опорах, ну, представляете? <┘> Стояла жара. Это было летом. Я была в легком платье и в туфельках на высоких каблуках. С ним я носила платья. Потому что┘ Нет, подождите. Лучше я расскажу с самого начала. Ну вот, впервые я увидела его на вернисаже. <┘>Через несколько дней меня пригласили поработать на съемках одного фильма. Когда я приехала, он был там, на площадке. Как по волшебству. После съемочного дня мы поехали всей группой пить к одному осветителю. Я была очень грязная. Мы работали весь день. Я спросила, можно ли принять ванну. Поднялась наверх. Через некоторое время дверь открылась. И вошел он. Не сказав ни слова, разделся и лег ко мне в ванну. Так все и началось. Он вошел. Лег в ванну и посмотрел на меня».

Гастон Мирон. За деколонизацию языка. Перевод Е.Богатыренко. Статья знаменитого франкоканадского поэта, эссеиста и издателя (1928–1996) посвящена одной из самых животрепещущих проблем Квебека, не потерявшей актуальности и по сей день. Речь о двуязычии. «Обычно под двуязычием понимают способность человека общаться на двух языках с одинаковой легкостью. Если распространить это понятие на два языковых сообщества, то в идеале следовало бы говорить о двух языках, которые не конкурируют и не конфликтуют между собой, имеют одинаковый статус, равную степень престижности и не отличаются сферами использования. Однако в данном случае картина иная. Речь идет о двух языках, имеющих идентичный статус и совершенно полноценных, но один их них – английский – воспринимается в canadian society как более престижный <┘> Язык, как и квебекец, ставший, жертвой колонизации, превратился в язык подавляемый. Я имею в виду, что с социальной точки зрения в большинстве жизненно важных сфер общения язык колонизатора либо вытесняет наш родной, либо подминает его под себя».

Москва

Основная географическая координата одиннадцатого номера журнала – Омск, авторы, собранные под одной обложкой, – по преимуществу омичи.

Сергей Прокопьев. 90-й псалом. Повесть. Афганская кампания осталась в далеком прошлом. Но для ветеранов-афганцев ужасы войны всегда в настоящем, избавиться от них можно только с помощью веры. «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися; оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящие во дни, от вещи во тме приходящия, от сряща, и беса полуденнаго...

Что же такое в этих словах? Что? Как они могут защищать?..

Олюшка призналась: молилась за него, как уехал в Афганистан, каждый день. Старалась хотя бы раза два в месяц попасть в церковь, заказывала молебны. Они прожили семь лет до Афгана, никогда богомолкой не была. «Все та женщина, – объясняла, – она про сына рассказывала, не про младшего, к которому к нам приезжала, про старшего. Пока тот служил в армии, каждый день молилась за него. Один раз не получилось, так его именно в тот день избили. Меня учила молиться всем сердцем, не тарабаня слова...»

Галина Кудрявская. Закончив таинство круженья. «Целуя листья, как иконы,/ За все тебя благодарю,/ Мир, совершенно завершенный/ К осеннему календарю./ Какая пламенная щедрость/ Земных и неземных даров./ Меня в свои вбирает недра/ Твоя нетленная любовь./ И я, в немом благоговенье,/ На землю опускаюсь ниц./ Закончив таинство круженья,/ Ложится рядом зрелый лист». По-осеннему прозрачные и нежные стихи о любви божественной и человеческой.

Александр Лосунов. Колчак. Верховный правитель. В годы Гражданской войны Омск был столицей Белого движения: сначала резиденцией Временного Сибирского правительства, затем – Временного Всероссийского правительства и, наконец, – Российского правительства Верховного правителя адмирала Александра Васильевича Колчака. В биографии легендарного моряка немало темных пятен – не все архивные документы, связанные с ним, доступны. Публикуемая статья – еще одна попытка реконструкции обстоятельств жизни Верховного правителя. Историк не обошел вниманием и романтические отношения Колчака с Анной Тимиревой, ставшие темой недавнего кинофильма: «Судьба свела их в Гельсинфорсе. Шла Первая мировая война. Самое любопытное и трагическое, что именно ее супруг, капитан первого ранга Сергей Николаевич Тимирев, герой Порт-Артура, указал ей на ее будущую любовь. Представил лаконично, по-флотски: «Это Колчак Полярный». Позднее С.Н.Тимирев, находясь уже в эмиграции и набрасывая для потомков свои мемуары, обходил допущенную им оплошность, которая стоила ему потери жены, весьма спокойно. Ни одного худого слова об А.В.Колчаке так и не вышло из-под его пера. Анна Васильевна Тимирева на склоне лет вспоминала, что «не заметить Александра Васильевича было нельзя – где бы он ни был, он всегда был центром. Он прекрасно рассказывал, и о чем бы ни говорил – даже о прочитанной книге, – оставалось впечатление, что все это им пережито».

Октябрь

Николай Климонтович. Скверные истории Пети Камнева. Роман. «Поскольку милиция, по наущению Галины Борисовны, как именовали в те годы в интеллигентских кругах КГБ, продолжала охоту на Петю, ему пришлось последовать совету участкового и снова отправиться в экс-пере-дицию все от того же сердобольного академического института, своего рода круговая порука образованного класса: устраиваться на постоянную службу Петя решительно не желал. Он хотел оставаться тунеядцем и бродягой, его манили новые дальние путешествия и опасные приключения. Понятное лермонтовское устремление ранней молодости: прочь от вас, на Кавказ. А уж в семидесятых годах прошлого века эскапизм вообще был в моде у нервных и чувствительных городских юношей, многие из которых, как и Петя, являлись изгнанными комсомольскими бурсаками, не желавшими мириться с порядками университетов, провонявших партийным духом. И многие молодые люди того поколения так и сгинули, спились или погибли, где-нибудь в Сибири или на Сахалине, куда отправлялись по своей воле, в попытке спрятаться от советской власти, от немытой России, в каких-нибудь дальних углах и на забытых окраинах империи, где, как они предполагали, жизнь была чище, а власть дальше». В имени героя скрыта тавтология («петр» с древнегреческого переводится как «камень»), что, можно предположить, намекает на некоторую гиперболизацию – «Петя Каменев», по замыслу автора, обладатель чуть ли не всех достоинств и пороков, свойственных людям его поколения и социального положения. Он из тех, кого называют «типичным представителем» – отпрыск интеллигентной московской семьи, казанова, авантюрист, писатель, алкоголик, благородный романтик и т.д. и т.п. Делясь с читателем похождениями Пети, повествователь рассказывает историю СССР периода упадка империи и начала новой эпохи.

Иван Волков. Почти рассвет. Актуальные стихи. В них содержится план действий, который наверняка поможет россиянам пережить кризис. «Давай не будем больше есть/ И никогда не встанем с койки./ Как говорят, недель на шесть/ Хватает жировой прослойки./ К чему мучительные годы?/ Мы не дотянем до весны,/ Но сократим стране расходы/ На сокращение страны.

В России каждый индивид –/ Для экономики обуза./ Давай поддержим геноцид –/ Зато и выспимся от пуза!/ О слабость, головокружение,/ Мутнеющий последний взгляд,/ И без желания, без движения/ Бессильной нежности закат┘»

Александр Мелихов. Ствол и семя. О государстве, семье и научной истине. «С незапамятных времен за человеческое сердце борются два могущественных соперника – государство и семья. Они оба требуют от человека любви и, временами, очень серьезных жертв; они оба ревнуют его друг к другу; но – поскольку государство физически неизмеримо сильнее, то в периоды обострения этой ревности страстные государственники начинают требовать крутых мер, чтобы разрушить или хотя бы дискредитировать семью как источник всяческого мещанства и хранилище дремучих предрассудков, а либералы в ответ принимаются с удесятеренной страстью воспевать достоинства и достижения семейной жизни в противовес бессмысленной тирании государства. В глубине же души и та, и другая страсть стремятся обладать предметом своего вожделения безраздельно.

И, разумеется, каждая из них призывает себе на помощь науку».