Богатырь не спит

"Не люблю я природу, родную природу. Мне не нравится лебедь, ныряющий в воду┘"
М.Врубель. Лебедь. 1901 г. ГТГ

Григорий Кружков. Новые стихи. – М.: Воймега, 2008. – 80 с.

Мы любим этикетки, но дело не в них. Мне уже довелось назвать Кружкова елизаветинцем («НГ-EL» от 07.03.02). Здесь, в новой книге, он возражает – абсолютно непреднамеренно – против этой красивой клички, которую можно понять как западник, да еще старый западник. Его «Сказка» – русская. Да, открывая книгу «Прощанием Белого рыцаря с Алисой», следом он сказывает такую сказку: «Что-то в черепе скрипит:/ Видно, богатырь не спит./ На полатях без конца/ Поворачивается». Можно было бы предположить отсылку к тому же Мандельштаму: «В белом раю лежит богатырь», но не стоит: автор шутит. Но как-то горьковато шутит: «Что, детина, сердце жжет?»

Кружковская ирония – особого рода. Она и легка, и тяжела одновременно. Можно было бы говорить о ровном огне, об интонационной умеренности, об отсутствии выплесков, громов и молний. Но это обманчиво. Абсурд наготове – поэт настороже. В частности, это происходит в первом (их два) посвящении Льву Лосеву. Оно называется «В защиту музыки». Возникает вопрос о честности. Флейта не врет; природа не врет; тело человеческое, вообще говоря, не врет. «И только рот,/ как титьку бросит в годик или два,/ так и пошло: слова, слова, слова». Шекспир – особая статья в кружковском мире, тут не обошлось и без Гамлета («┘подгнило что-то┘»). Впрочем, тут есть и Йейтс, и Китс (в эпиграфах), и многие другие достойные джентльмены, десятилетиями сопровождающие Кружкова.

«В защиту музыки» подтверждает протеистическую природу этого поэта. Обращаясь к Лосеву, он учитывает, кто перед ним. Он чуть ли не переходит на лосевский язык, где-то подкорочно имея в виду даже филологические интересы адресата, в частности – «Слово о полку». По этой причине Древняя Греция изъясняется по-древлерусски: «Вем только, встарь говаривал Сократ,/ что ничего не вем». Книга Кружкова, похоже, вообще обращена к Лосеву. Так?

Не совсем так. Здесь много чистой лирики. Забытой чистой лирики. «Ты из глины, мой хрупкий подросток,/ Голубой, неуступчивый взор;/ Чуть заметных гончарных бороздок/ На тебе различаю узор». «Дверь откроется, и кто-то скажет слова,/ Которых, сколько ни думай заранее, не угадаешь». Эти стихи заключают цикл «Из Дублинской тетради». Здесь Запад не Запад, Восток не Восток, то бишь они вперемешку, как Бунин и Ду Фу. Над Гудзоном рядом с ним сидят на ветке огромного дуба (мирового древа?) Блок, Бердяев, Кузмин, Белый. Это все та же модель вселенского единства-неразделимости. Когда-то он перевел «Леду и Лебедя» обожаемого Йейтса. Там сказано так: «Дивным гостем в плен/ Захвачена, ужель не поняла ты/ Дарованного в Мощи Откровенья, –/ Когда он соскользнул с твоих колен?» В своем оригинальном «Лебеде» Кружков говорит: «Не люблю я природу, родную природу,/ Мне не нравится лебедь, ныряющий в воду/ С очевидною целью набития зоба;/ Если лебедь с подругой – не нравятся оба». Откровенье и набитие зоба явно не совмещаются. Как раз наоборот. Происходит непреднамеренное (?) ниспровержение богов – и не одного Йейтса: тут ведь и Тютчев, и Заболоцкий, и прочие природопевцы, ищут ли они гармонию в природе или отвергают, подвергаются некоторой ревизии. Но, пожалуй, мысль о том, что упомянутой гармонии искать не надо, Кружковым доведена до логической точки. Недаром в «Одиноком» сказано: «Морщит лоб и достает папироску,/ Дым пускает и держит ее в кулаке, как дулю».

Не то чтобы в тихом омуте водятся черти, но демонов несогласия и вызова невозможно укрыть даже за просодией, по преимуществу классической. Отсюда и его нелицеприятие по адресу смены: «Одним лишь птенцам желторотым пристало писать,/ Мешая чернила с соплями». Про себя сказано: «старый ворчун». Ему чужд авангард, он отвергает племя Малевича: «Слуги Черного Квадрата/ Силой голого числа/ Смяли славное когда-то/ Братство Круглого Стола». Помимо прочего, тут слышится невольная, но упорная полемика со старыми стихами Павла Когана про угол и овал («Гроза»). Впрочем, эта гроза – лишь младенческое эхо пастернаковских гроз.

Что же касается «высшего принципа», надо прочесть «Двойную флейту» – памяти Аверинцева и Гаспарова. «Жарят на шомполах воины Улугбека/ мясо барашка. Где же ты, о Филомела?/ Едешь ли ты через реку, таинственный Грека?/ Едешь. И слышу я – флейта двойная запела». Тут и пушкинский «таинственный певец», и «таинственный некто» самого Кружкова. Это не мешает ему замкнуть книгу автошаржем: «Привет вам, новые ворота!/ Люблю порой на вас смотреть,/ Люблю порой и с разворота/ На вас башкою налететь».

Я же говорю – старый романтик. После романтизма.