Привыкание к маске

Олег Панфил. Тыы-ы! давай сбежим отсюда вместе┘ – Новосибирск: Сибирское университетское издательство, 2008. – 168 с.

Об Олеге Панфиле мне не известно практически ничего. Из информации, помещенной на последней странице обложки книги, мы узнаем, что автор родился в Приднестровье и написал помимо этой еще четыре книги. Поиск критических откликов тоже богатого улова не принес.

В книге содержатся три разных по типу текста. Я остановлюсь на первом и основном – «Ты-ы-ы! давай сбежим отсюда вместе┘». Этот текст представляет собой набор строк (иногда рифмованных) длиной в 150 страниц. Я не называю его прозой, потому что, как справедливо заметил Александр Шаталов (на последней странице обложки), прозой этот набор междометий, случайных фраз и воздыханий как раз не является. Налицо полное пренебрежение нарративными да и просто грамматическими структурами, причем само это пренебрежение никакими специфическими принципами не руководствуется, то есть не может быть рассмотрено как прием.

Текст разбит на два «теста». Тестами эти части названы, видимо, потому, что назвать их «частями» было бы неправильно: часть предполагает наличие целого, а с целым здесь как раз проблемы. Целостности этот текст начисто лишен: общего сюжета там нет, общности настроения мне тоже ощутить не удалось. Типа «сейчас проверим, дочитаешь ли ты до конца». Ну вот и проверьте.

Но в смысле содержательности текст Панфила принципиален. Он ни на йоту, ни на строчку не отступает от основной темы: человек (и не просто человек, а вот лично я, ты, он, она) смертен – но, и покуда жив, он (то есть опять же я) привязан к смерти тысячами нитей: умирает друг, ты убиваешь себя, пытаешься убить жену, рад, что ее не убил, но она все равно потом покончит с собой, еще и приснится тебе в этот момент.

Я не против. Давайте называть то, что делает Панфил, литературой. Главное – не искать в его текстах качеств произведения (в том смысле, в каком различал текст и произведение Ролан Барт): они не замкнуты на себя (не представляют самореферентной системы, отсылающей к какому-то смыслу), они не связаны ни с какими традиционными или новыми наборами правил и жанровыми или иными иерархиями, они не-сделаны (то есть не являются демонстрацией мастерского достижения поставленных целей).

Панфил вообще не писатель. Он не пишет книг. Он записывает опыт осознания собственной человечности (читай – конечности), каковой понимает как путешествие между Здесь и Вовне. Именно туда он и предлагает сбежать в заголовке. Вовне той самой культуры (если жизнь наша созидательна и плодотворна) или тупой рутины (если она таковой не является). К корням. К факту собственной смертности – а значит, к присутствию чего-то, мощь нашего разума превосходящего, «неизвестного». Челночное путешествие Извне вовнутрь, хроникой которого является текст, автор характеризует как процесс привыкания к «маске нормального человека». Впрочем, я бы точности ради слово «нормальный» опустила. Хотя, вероятно, так понятнее┘

Теперь о личных впечатлениях. При том, что текст Панфила предельно нелитературен, в нем отыскались по меньшей мере два героя, которых я искренне полюбила – как люблю героев Диккенса или Чехова. Один – «восьмидесяти-с-лишним-летний дядя Петя» появляется в самом начале. Он почти ничего не видит: один глаз поражен катарактой, а второй он еще в послевоенное время проиграл в карты какому-то бандиту. Посторонние, правда, считают, что глаз дядя Петя потерял на войне. И тому есть документальное подтверждение: инвалидские корочки, которые дядя Петя (тоже после войны) купил у тех же бандюганов. Но главное, что и этот дядя Петя – даже такой типичный литературный герой – оказывается для автора мостиком в неизвестное. В определенный момент он собирает на себе весь символизм текста – чтобы навсегда исчезнуть со страниц книги. Но только не из читательской памяти. Потому что именно такого рода персонифицированный символизм дольше всего и помнится.

Второй полюбившийся мне герой, Габриэль, – вообще офицер румынской госбезопасности.

И последнее. Ни у кого раньше я не читала столь содержательной хроники суицидального порыва. Не уверена, что потенциальные самоубийцы составляют большой процент от общей численности русскоязычного населения, но это не отменяет значимости самой темы. Я не в смысле профилактики самоубийств. Я в смысле того, что суицид является одним из методов выхода в это самое Вовне, испытания неизвестного. Только этот метод – при отсутствии сбоев – не допускает многократного применения. Именно поэтому Камю говорил о самоубийстве как об основной философской проблеме. Текст Панфила интересен тем, что фиксирует удивительную ситуацию преодоления уникальности суицида: здесь разворачивается серия самоубийств, каждое из которых – по совершенно непостижимой причине – оказывается неудачным. То есть не приводит к смерти. Но к пониманию человеческой конечности точно приближает.