Русский депрессионизм

Герой Сенчина целенаправленно культивирует в себе депрессию.
П.Мансуров. Супрематическая композиция. 1918–1920. Омский областной музей изобразительных искусств им. М.А.Врубеля

Роман Сенчин. Ничего страшного. – М.: Зебра Е, 2007. – 400 с. (Направление движения)

В книгу вошли три повести: «Один плюс один», «Ничего страшного» (впервые опубликованные в журнале «Дружба народов») и «Малая жизнь» (в альманахе «Литрос»). В них Роман Сенчин отошел от характерного для его ранних вещей повествования от лица лирического героя, практически тождественного автору (и даже с его именем-фамилией).

Необходимость такой эволюции Сенчин обосновал в своих литературно-критических статьях: «Как показывает время, далеко на исповедальности не уедешь, необходимо возвращаться в русло традиционной русской литературы – к произведениям от третьего лица, с несколькими повествовательными линиями, с сюжетом, пусть не захватывающим дух, но крепким и связным. А эта традиция прервана; произведения тех немногих писателей, что сейчас в ней работают, читать скучно, тоскливо – классики позапрошлого века кажутся по сравнению с ними куда современнее и свободнее, авангарднее».

По сути, это полная ревизия программы «нового реализма», а именно декларация необходимости возвращения к «старому реализму» – критическому реализму XIX века. «Новый реализм», таким образом, оказался не новым этапом в развитии русской литературы, идущим на смену постмодернизму, а всего лишь трамплином для начинающих авторов, набором художественных приемов для наиболее эффектного дебюта и скорейшего вхождения в литературу. Для чего? Чтобы продолжить работу в традициях русской реалистической прозы!

Мне приходилось слышать и читать, что проза Сенчина производит впечатление «современной классики». Почему? Наиболее распространенный ответ – за счет точности и детальности описаний, правдоподобия сюжета и типичности героев. А вредят этому впечатлению якобы мрачность колорита, концентрированная депрессивность, беспросветность его произведений.

На мой взгляд, все в точности наоборот. Рутинные диалоги, распаханные склоны быта, выпущенные внутренности будней через десяток лет будут интересовать разве что историков. Вневременную, непреходящую ценность прозе Сенчина сообщает именно ее депрессивность. Благодаря этой своей черте она органично вписывается в русскую литературную традицию.

На эту мысль меня подтолкнуло два наблюдения современного философа Вадима Руднева. Первое – в книге «Диалог с безумием» (2005): «Если взять, например, русскую натуральную школу 1840-х годов как первую реалистическую реакцию русской литературы на романтизм, то здесь прежде всего обратит на себя внимание редукция сюжетно-фабульного начала в прозе и редукция стиля в поэзии, то есть, говоря в целом, редукция смысла. Это характерно для депрессии. Действительно лучшие произведения этого так называемого реализма изображают депрессию («Обломов» Гончарова, романы Тургенева, Флобера, Золя)».

Второе – в работе «Понимание депрессии», включенной в книгу «Философия языка и семиотика безумия» (2007): «Ранний русский реализм («физиологический очерк» – характерен этот редукционистский в семиотическом смысле термин) изображал мир, пытаясь отказаться от романтических и вообще акцентуированно литературных художественных штампов – занимательности, увлекательной интриги, жесткого распределения ролей героев, ярких описаний и стилистической маркированности. Реализм изображал мир тусклым и неинтересным, таким, каким видит его человек, находящийся в депрессии. (Примерно таким же изображен мир на картинах художников-реалистов – передвижников.)» Жаль, что Вадим Руднев, по-видимому, незнаком с творчеством Романа Сенчина┘

Проза Сенчина действительно похожа на загрунтованный холст, на котором сделали четкий рисунок, но забыли нанести краски. Есть все основания заподозрить писателя в «эмоциональной катаракте». Депрессивное мировосприятие обусловливает и другие отличительные признаки прозы Сенчина – такие, как отсутствие метафор и стилистических украшений, дотошность и неторопливость повествования, преобладание плана содержания над планом выражения.

В случае героев Сенчина речь, разумеется, идет не о клинической форме депрессии, а о более мягкой разновидности – так называемой субдепрессии. Но является ли эта субдепрессия врожденной? По-видимому, нет.

Депрессия героя Сенчина вызвана страхом маргинализации, неизбывной тревогой от действительной или мнимой перспективы вновь оказаться на социальном дне, разъедающей неудовлетворенности оттого, что судьба других сверстников сложилась лучше – незаслуженно лучше.

Понимая, что изменить несправедливый социальный порядок не в его силах, герой пытается изменить свое отношение к этому порядку – тем или иным способом примириться с ним. Но в том-то и дело, что для него это возможно только ценой нравственного компромисса. Эту цену он заплатить не способен.

Чтобы примириться с действительностью и заглушить внутренний протест, герой Сенчина целенаправленно культивирует в себе депрессию. Он использует любую возможность, чтобы подточить себя изнутри, усилить терзания, заведомо лишить себя шансов на улучшение своего положения. Он тщательно перебирает в памяти былые обиды, неудачи и унижения, отравляет себе последние радости и спешит капитулировать перед деморализующим бытом. Естественно, подобно другим героям депрессивно-реалистической русской прозы – Онегину, Печорину, Рудину, Обломову, даже через любовь к женщине герою Сенчина не удается преодолеть внутреннее противоречие.

Сам Роман Сенчин (и здесь окончательно рушится тождество автора с его героем) выбрал другой путь, о котором некогда сказал Фридрих Ницше: «Если есть Зачем жить, можно вынести почти любое Как». Похоже, что Сенчин знает, Зачем ему жить. Чтобы запечатлеть боль и отчаяние, потаенные страхи и разочарования своего поколения, которое он считает «самым потерянным, смертельно раненым».