Ученик Дарвина

Воспоминания, превращающиеся в литературу, – это своеобразные поминки прошлого.
Алексей Корзухин. Поминки на кладбище. 1865. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Евгений Гришковец. Следы на мне. – М.: Махаон, 2007. – 329 с.

Мемуарный бум, начавшийся в середине 90-х, где-то после выхода в свет вагриусовской книжки воспоминаний актера Михаила Козакова, ныне утих. Те, кому действительно было что сообщить о себе urbi et orbi, уже отметились в этом жанре. О мертвых хорошо или более-менее ничего написали их неугомонные поклонники. Кое-кому, правда, крепко влетело от борзопишущих завистников. В итоге за бортом парохода мемуаристики остались, пожалуй, только особо косноязычные товарищи. Ну не сподобил их боженька овладеть искусством легкой остроумной болтовни! А оплатить услуги безымянного литературного раба может позволить себе не каждый. Да и то сказать: искушенный читатель ныне пошел, гастроном, лакомка. Чтобы зацепить его, приходится поворачивать вспять, искать точку опоры в традиционной прозе, словом, впрягаться в испытанные оглобли худлита. А ведь, кажется, совсем еще недавно квазимемуарные «Петербургские зимы» Георгия Иванова воспринимались несведущей публикой едва ли не как документ. Другой пример – тоже не первой свежести – повесть «Похороните меня за плинтусом» Павла Санаева. Созданная и опубликованная в 90-е, эта знаковая повесть могла прогреметь лишь теперь, ибо лет десять тому назад отсутствовало читательское доверие к фабуле, художественный текст воспринимался подозрительно, в нем смутно чувствовался какой-то подвох. Ну а в наши пасмурные дни, благодаря активизировавшемуся контролю государства не только над нефтегазовой, но и над массмедийной «трубой», реальность вновь начала стремительно наполняться мифами, происходит переоценка многих ценностей, в том числе и литературных. И опять, как это уже было в приснопамятных советских сумерках, читатель подсознательно ждет от писателя метафор и аллегорий, способных расцветить и придать глубину свидетельскому показанию.

Признаки нового политического застоя в стране, возвращающего все отечественное искусство к эстетике брежневской эпохи, любопытно коррелируют с новой русской прозой, там происходит постепенное «воскрешение семидесятых», но уже без показной злободневности, на уровне личных, глубоко интимных переживаний. В силу входит поколение тех, чьи детство, юность, молодость пришлись уже не на время оттепели, а на годы предыдущего похолодания.

Но если иные писатели, как, например, Олег Павлов, обозначая себя центром повествования, слепо бредут в сторону новых веяний, без внутренней цели готовые бесконечно пополнять собрание собственных сочинений, то Евгений Гришковец обратился к своей юности и попытался путем десакрализации в тексте ответить (прежде всего самому себе) на те предельные вопросы, которые встают на определенном этапе перед любой человеческой личностью. Естественно, что взгляд его при этом обращен в прошлое. Согласно Отто Вейнингеру, наиболее одаренная личность всегда погружена в свое прошлое, в наиболее глубинные воспоминания, переживания детства, молодости, что составляет для такого человека основную и постоянную его рефлексию. Не все из обыденной жизни, конечно, способно перевоплотиться в литературу, но именно тут и проявляется подлинный талант писателя ≈ интуитивно предпочесть наиболее важное, знаковое, символичное. «Я ощущаю эту книгу не как сборник отдельных рассказов, а как цельную, хоть и короткую, повесть. <┘> Были и есть более значимые события и люди, но литературой они не становятся. Это таинственный и неподвластный мне процесс. Но именно об этом я и пытался написать. Получилась вот эта книжка».

Кому-то может показаться, будто книга Гришковца наполнена достаточно случайно выхваченными из калейдоскопа авторской памяти персонажами. Но это лишь на первый, на беглый взгляд. Ибо кому из семидесятников не знаком полупомешанный университетский декан Данков – типичный «человек в футляре», или сочно и точно матерящийся, вечно пьяный работяга Михалыч, с которым герою однажды пришлось крыть шифером двускатную крышу телятника. Или руководитель-энтузиаст фотокружка Владимир Лаврентьевич. Или доцент-филолог Дарвин – научный руководитель будущего писателя Гришковца, развивший в нем пристальный интерес к литературе. Или наколка в виде якоря, сделанная автору флотским сержантом Лешей. Для того чтобы приковать нас к повествованию, Гришковец интуитивно выбирает в своих воспоминаниях то, что способно стать символом. И вот уже проглядывает на страницах книги совсем другой Дарвин, а якорь перебрасывается с запястья левой руки в лазурные воды чистой русской речи, которая также отличает стиль Гришковца в массе безвкусной литжвачки.