Ольга Рычкова Илья Рубинштейн. Мы жили в семьдесят девятом: Рассказы и киноповести. – М.: Время, 2008. – 256 с.══
Что нового можно добавить к «высоцкиниане», состоящей в основном из многочисленных воспоминаний о поэте и барде? Очередную «сенсацию» о любовных связях и внебрачных детях, неопубликованную фотографию Высоцкого? Илье Рубинштейну в книге «Мы жили в семьдесят девятом» удалось сделать то, чего еще никто не делал. А именно – представить Владимира Семеновича не героем очередного «мемуара» (что невозможно по объективным причинам: Рубинштейн на 30 лет моложе Высоцкого и не был с ним знаком), а литературным персонажем.
Шаг смелый и даже рискованный, но кто сказал, что поэт принадлежит только своему поколению и говорить о нем могут лишь ровесники-шестидесятники? Как там у Вознесенского: «О златоустом блатаре рыдай, Россия. Какое время на дворе, таков Мессия»? Вот и пришло «время разговора о Высоцком и его времени языком детей Высоцкого. А именно – языком тех, кто на момент гибели поэта только вступал во взрослую жизнь, оканчивая школу, поступая в институт, уходя в армию. Языком поколения, для которого имя Высоцкого в 70-е годы прошлого века стало паролем непокорности и протеста┘ Впитывание песен Высоцкого, звучавших с затертых пленок «катушек» и кассет для юношества последней четверти XX столетия, являлось деянием, тождественным самой настоящей классовой борьбе. Борьбе за возможность делать жизнь не с героев пятилеток, покорителей БАМа и пятизвездочных генсеков, а с таких, как тот, чей хриплый голос во всей этой коммунарно-коммунальной камарилье жил сам по себе. Жил в свободном полете. Во всяком случае, так поколению казалось», – пишет в предисловии «Владимир Высоцкий как художественный персонаж» друг поэта, литератор и переводчик Давид Карапетян.
«Художественный» Высоцкий получился у Рубинштейна не совсем привычный, но все равно похожий на себя «документального». Даже если он носит другую фамилию – например, Владимир Семенович Вершинин, «от чьих песенок балдела вся страна» («почти криминальная быль» «Это был воскресный день┘»). Московский бард Вершинин по прозвищу Хрипатый приезжает с концертами в провинцию, где оперуполномоченному Сергею Кузьмичеву по прозвищу Кузьмич поручено подкинуть золотой самородок в ручную кладь гастролера. Опер заочно ненавидит Хрипатого: в одной из песен тот «назвал Кузьмича и всех его коллег мусорами», а за это слово Сергей «мог метелить подследственного часами». Казалось бы, печальный (для Вершинина) исход дела предрешен, но не зря твердят о волшебной силе искусства. Кузьмич встречает в аэропорту Хрипатого в компании своего друга-одноклассника Лешки, и песенные слова «Это был воскресный день,/ Но мусора не отдыхают –/ У них ведь тоже план – давай, хоть удавись!/ Ну а если перевыполняют,/ То их там награждают/ И на вес золота там вор – рецедивист!» почему-то кажутся не обидными, а смешными.
В «фантазии в стиле ретро» «Пять снов Николая Козырева» есть персонаж по имени Бард, чей внебрачный сын Козырь живет в школе-интернате: «О том, кто мой отец, мама рассказала мне за два дня до смерти. Уже в больнице┘ где пятнадцать лет назад отец дал единственный концерт, когда был у нас на гастролях со своим театром. В этой же больнице после концерта и выпивки с медперсоналом мама с отцом меня на скорую руку и удумали. В ординаторской. На топчане для осмотра пациентов». Летом 1980-го Козырь с приятелями отправляется в Москву к Барду и попадает на его похороны┘
Вероятно, такие вольные трактовки жизни и судьбы кого-то шокируют и даже обидят: как можно приписывать Высоцкому то, чего не было (даже если и могло быть). Но, во-первых, не забывайте, что перед нами художественная проза, автор которой имеет священное право художника заявить: «Я так вижу». Кроме того, описание вымышленных поступков и проступков литературного персонажа куда нравственнее газетных сплетен, перетряхивающих нижнее белье реального человека. Тем более настоящим отцом Козыря оказался истопник дядя Сеня: просто мама перед смертью придумала сыну «последнюю сказку. Чтобы после того, когда ее не станет, хоть что-то держало меня на плаву. Ведь одно дело узнать вдруг в двенадцать лет, что твой отец – одноногий истопник, и совсем другое – узнать то, что тогда в больничной палате узнал я. И дядя Сеня маму понял. И не обиделся на нее». На сказки не обижаются.
