Вровень с колокольнями

Александр Башлачев входит в русскую литературу медленно. Даже не входит. Вползает. Через двадцать лет после смерти он все еще остается незамеченным и неоцененным «большой» литературной критикой. Может быть, это оттого, что критики совершенно не знают, что с ним делать, как его классифицировать и куда отнести? Его причисляют то к «рок-поэтам» (что это такое?), то к «бардам» (подразумевая под бардами куплетистов, блеющих под гитару), а он не был ни тем, ни другим. Башлачев был скоморохом. (Не случайно он вместо креста носил на груди связку колокольчиков.)

Только не нужно путать скоморошество и шутовство! Русское скоморошество, восходящее к дохристианским временам и уничтоженное в середине XVII века при царе Алексее Михайловиче, по сути своей являлось формой языческого жречества.

Впервые мысль о родстве скоморошества и языческого жречества была высказана еще в 1854 году историком Иваном Беляевым (1810–1873) в работе «О скоморохах».

Через полвека (в 1914 году) мысль Беляева повторил и развил археолог и фотограф Иван Барщевский (1851–1946), писавший: «Языческие обpяды славян непpеменно сопpовождались мyзыкой, пением и плясками┘ Что касается скомоpоха, то он есть синоним «знахаpя», «волхва», «кyдесника», «колдyна» и т.д. Это были пpедставители дpевненаpодных языческих кyльтов: они вносили в сpедy наpоднyю не только pазвлечения, веселье и смех, но как знатоки дpевненаpодных кyльтов, оставшихся еще с языческих вpемен, их обpядовой стоpоны, их песен под мyзыкy и их символических игp имели значение наpодных наставников». К сожалению, в своей работе Барщевский не привел прямых доказательств утверждения жреческой функции скоморохов (или хотя бы их способности «колдовать»). Тем не менее у нас есть косвенное, но очень важное доказательство – широко известная былина «Вавило и скоморохи», где «бродячие комедианты» проявляют свои колдовские навыки самым наглядным образом. Кроме того, былины Владимирова цикла часто говорят о скоморохе, который, никому не знакомый, мог без приглашения заявиться на княжеский пир, играть и петь о том, что видел и знает. Такое поведение недопустимо для наемного артиста, но вполне естественно для «кудесника – любимца богов».

Роль скоморохов в языческих игрищах дохристианской Руси и образ их служения поганым богам реконструировать в точности невозможно (не сохранилось ни одного подлинного скоморошьего текста и ни одного подробного «сценария» скоморошьих игрищ, так что ученые до сих поp не в состоянии ответить на вопpос: чем отличался скомоpох XI в. от скомоpоха XVII в.?).

Анатолий Белкин, основываясь на неудачной попытке Алексея Веселовского, писал, что «реконструировать игрище вообще нельзя, можно реконструировать только игрище конкретное – святочное, масленичное, семицкое и т.д.». Осмелюсь высказать мысль, что никакое игрище нельзя реконструировать вообще, его можно только сыграть, хотя бы потому, что даже оседлые скоморохи при каждом исполнении вносили в свои произведения значительный элемент импровизации.

Из документов известно, что люди собирались на игрища по зову, по сигналу скоморохов. Один из вопросов 41-й главы Стаглава позволяет утверждать, что скоморох был на игрищах центральной фигурой.

Кроме того, достаточно достоверно установлена связь скоморохов с культом медведя (в XVI–XVII вв. основная часть медвежьих поводчиков состояла из скоморохов) и ряженьем. Причем речь идет не о простом переодевании. В цикле былин о неудавшейся свадьбе Алеши Поповича («Добрыня в отъезде», «Добрыня и Алеша»┘). Добрыня появляется на свадьбе одетым в «платье скоморошеское». Одевшись скоморохом, Добрыня делается совершенно неузнаваемым. Его не узнают не только князь Владимир и Алеша Попович, но и собственная жена!

Учитывая, что медведь в дохристианскую эпоху был олицетворением «нижнего» мира, а игрища скоморохов часто происходили на кладбищах, можно предположить, что Добрыня обряжался выходцем с «того света».

Таким образом, скоморох-гусельник вовсе не был массовиком-затейником, или, как сейчас модно говорить, «аниматором». Скоморох был жрецом некоего хтонического божества (или производительной силы природы). Он был обладателем знаний о другом мире и его представителем среди людей. Именно потому, что скоморох был «выходцем» из другого, «перевернутого» мира, ему позволялось выворачивать наизнанку реалии мира здешнего.

Бахтин по поводу европейской карнавальной культуры писал: «Смеховые фоpмы создавали подчеpкнyто неофициальный, внецеpковный и внегосyдаpственный аспект миpа, человека и человеческих отношений; они как бы стpоили по тy стоpонy всего официального втоpой миp и втоpyю жизнь». И эти слова вполне приложимы как к русским скоморохам, так и к творчеству Александра Башлачева.

«Выворачивание» привычного – одна из характернейших черт башлачевских текстов: «говорила о нем так, что даже чесался язык», «на бранное ложе всходила, как на пьедестал», «дышать полной грудью на ладан», «За Лихом Лик», «Скоси-схорони», «бой с головой// затевает еще один витязь// в упор не признавший своей головы», Велика ты, Россия, да наступать некуда», «Нынче – Страшный Зуд», «Нынче – Скудный день», «Каков лоб, таков и приход»┘

Эка невидаль! – скажет иной продвинутый читатель – наши доморощенные постмодернисты еще не так изворачиваются! Они что, тоже скоморохи? Нет. Нет. И еще раз нет! Главное отличие постмодерниста от скомороха в том, что постмодерн положительно оценивает состояние утраты ценностных ориентиров. Для постмодерна «вечные ценности» – это всего лишь тоталитарные параноидальные идеи фикс. Шутки постмодернистов направлены на разрушение любых идеалов. Горький смех скомороха, напротив, направлен на утверждение подлинных идеалов путем сокрушения ложных кумиров. В этом стремлении скоморошество сродни такому православному явлению, как юродство (говорят даже, что Симеон Юродивый прямо носил прозвище скомороха). Постмодернист смеется: «Никакого бога нет, а значит лично Мне всё дозволено!» Скоморох плачет: «Что же мы делаем?! Бог есть, и Он всё видит, от его Суда не укрыться┘» («Вместо икон / Станут Страшным судом – по себе – нас судить зеркала»).

Даже в таких башлачевских текстах, как «Королева бутербродов», «Грибоедовский вальс», «Сегодняшний день ничего не меняет», чувствуется запредельная тоска от несовершенства нашего мира. Потом она только нарастает: «Когда злая стужа снедужила душу / И люта метель отметелила тело», «Летим сквозь времена, которые согнули / Страну в бараний рог и пили из него». «Корчились от боли без огня и хлеба. / Вытоптали поле, засевая небо. / Хоровод приказов. Петли на осинах. / А поверх алмазов – зыбкая трясина». Башлачевские «Лихо», «Мельница», «Вечный пост», «Ржавая вода», «Егоркина былина», «Ванюша» не назовешь даже плачем, это уже какой-то вопль отчаяния. («Проплывет луна в черном маслице / в зимних сумерках / в волчьих праздниках / темной гибелью сгинет всякое / дело Божие / там, где без суда все наказаны / там, где все одним жиром мазаны / там, где все одним миром травлены / да какой там мир – сплошь окраина, / где густую грязь запасают впрок»┘ «где японский бог с нашей матерью / повенчались общей папертью»┘ «то не просто вонь – вонь кромешная / то грехи мои, драки, пьяночки┘», «все святые пущены с молотка»...)

Несколько эпизодов, дающих возможность приблизиться к пониманию взаимоподобности «скоморошины» и творческого пути Александра Башлачева, дает фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублев», где «скоморошье дело» показано с удивительной проницательностью.

Еще одно странное сближение можно обнаружить при внимательном чтении доклада Максима Горького на Первом съезде советских писателей. «Совершенство таких образов, как Геркулес, Прометей, Микула Селянинович, Святогор, далее – доктор Фауст, Василиса Премудрая, иронический удачник Иван-дурак и наконец – Петрушка, побеждающий доктора, попа, полицейского, черта и даже смерть». Считается, что в этом месте Горький делает акцент на том, что Петрушка всех побеждает. Дерзну предположить, что акцент надо ставить на том, что Петрушка побеждает «даже смерть». Побеждает как представитель оплодотворяющей силы, то есть подземный бог физической любви (не случайно имя героя совпадает с названием русского народного афродизиака – петрушка). У Башлачева есть песня, где герой побеждает смерть, «шепнув ей такое на ухо», причем по контексту можно предположить, что это «шептание» имело сексуальный характер, да еще и при помощи табуированной лексики. С позиций Православия сама мысль о победе над смертью такими методами является черной ересью. Но «Не суди Ты нас. На Руси любовь / Испокон сродни всякой ереси».

Башлачев объяснял, что каждому человеку отпущена определенная доля творчества, которую он получает в течение всей жизни по чуть-чуть. Но если человек очень захочет и очень попросит, то все это ему будет выдано сразу. Я попросил, говорил он, не уточняя, кого и как.

Думаю, Башлачев догадывался, какую цену ему придется заплатить за умение «умывать слова, возводя их в приметы». Знал, что для того, чтобы вырасти «вровень с колокольнями», придется «жрать снег с кашею березовой». Знал, что путь лежит через огонь, и верил, что «если сгорим, / Значит снова воскреснем». Он знал свой путь и прямо сказал: «Я знаю, зачем иду по земле. Мне будет легко улетать».

Мы с этим знанием разбираемся вот уже 20 лет┘