Максим Лаврентьев Александр Ревич. Из книги жизни: Поэмы. Записки поэта. – М.: Радуга, 2007. – 228 с.
Книга жизни замечательного поэта и переводчика Александра Ревича все ближе подходит к той странице, которая, по меткому выражению Бориса Пастернака, «дороже всех святынь». Не будем лицемерить – этого не простит нам поэт-фронтовик, взглянувший смерти в лицо в бесконечную минуту бешеной штрафбатской атаки: «Все это было когда-то/ и остается вовек: / черные строчки штрафбата/ в белый впечатаны снег». Да, господа рифмачи! Жребий русского поэта темен. Он артериально темно-кровав: «В ночь, когда нас бросили в прорыв,/ был я ранен, но остался жив,/ чтоб сказать хотя бы о немногом./ Я лежал на четырех ветрах,/ молодой безбожный вертопрах,/ почему-то береженный Богом». Теперь мы знаем – почему. Вернее, пока только догадываемся, ибо величина творца странным образом зависит от времени, согласуется или спорит с ним. На сегодняшний день – день 86-летия поэта – совершенно ясно: место поэзии Ревича – где-то в ряду таких величин, как Пастернак, Асеев, Антокольский, Тарковский, Самойлов. Сейчас он патриарх этой заслуженной школы.
Великая советская школа поэтического перевода (немногое, к чему эпитет «советское» можно приложить без стыда) некогда изменила голос литературы. Казалось – навсегда. Непосредственное, сотворческое знакомство с мировой классикой сформировало по меньшей мере три поколения поэтов, возродивших классику русскую не в помпезной официально-фальшивой форме, а в виде преемственности сути отечественной литературной традиции – традиции высокого смысла. К этому добавим профессионализм, которого не существовало в прошлом как фактора, сколько-нибудь значительно влияющего на развитие отечественной словесности (сейчас этот фактор формально имеет место быть, но не играет, кажется, особенной роли). По выражению Евгения Солоновича, именно Ревич «приравнял поэзию и перевод».
И вот, относительно недавно «разобравшись» с Агриппой
д' Обинье, за перевод «Трагических поэм» которого Ревич, кстати, был удостоен на грани двух тысячелетий Государственной премии РФ, поэт в начале нового века обрел новое дыханье. Назову основные, на мой взгляд, поэмы-«вехи»: «Поэма о доме», «Поэма о русском Париже», изумительная «Поэма дороги». О ней чуть подробнее. Здесь возникает образ отца, судьба которого мистическим образом повторяется в судьбе автора: «Вижу, как он шел по пустырям,/ спал в стогу и прятался в овраге,/ хлеб выпрашивал у хуторян,/ примирившись с долей бедолаги...». И затем уже о себе: «...видно, суждено мне на роду/ повторить такое непременно./ Видно, так. Иначе – почему/ мне пришлось однажды самому/ испытать дорогу и суму,/ спать в ометах, зарываться в сено?». Но поэта сберег тогда другой Отец. И вот он спасся в ковчеге, построенном на берегу «витийственно» шумящего моря новым Ноем – Максимилианом Волошиным: «Ступал он тяжело и плоскостопо,/ смотрел в глаза высокому лицу,/ давал приют любому беглецу,/ и врангелевца прятал от погони,/ и комиссару подпол открывал,/ соленым брызгам подставлял ладони,/ встречая штормовой девятый вал,/ и на висящем над водой балконе/ молился и за тех, и за других,/ как сам признался, завершая стих». Дом Волошина в Коктебеле – собрат ветхозаветного ковчега, «стоящий на приколе до поры».
Ныне путь к волошинскому ковчегу лежит отнюдь не по железной дороге, где проезжающих стерегут в ночи озверевшие от далеко не гомеровской бессонницы украинские погранцы, а через высокую поэзию, преображающую подмерзшую и зачерствевшую за последние годы человеческую душу. Мое глубокое убеждение: русской поэзии нужно сейчас не великое языковое потрясение, не шоковая терапия молокососов, мечтающих о номенклатурных горизонтах, а новый Ной, спасающий самое ценное из того, что было накоплено за десятилетия естественного, поступательного развития нашей литературы. И, возможно, такой праведник найден. «...там пьют Коктейли, в этой Коктебели,/ там пир в разгаре, там угар игры;/ пусть так, но, в толчее и в запустенье,/ там все равно ночами бродят тени/ и спит ковчег, как прежде, до поры».
