Михаил Бойко Никогда не понимал, как можно писать рецензии на сборники стихов. Поэзия – стихия, непостижимая для геометрического (артикулированного, дискурсивного, рационального) мышления. Исключение – поэзия, нанизанная на жесткий идеологический каркас: четверостишия на советских транспарантах или стихи Алины Витухновской.
Поэзия тем и интересна, что в стихотворном тексте любое слово может обозначать любой предмет, внутреннее состояние или┘ ничего не обозначать. Уникальная соотнесенность всего со всем образует пространство «неконтролируемых ассоциаций». Если педантично сокращать в поэтическом тексте числители и знаменатели до реального смысла, то в итоге останется смысловая единица – пустая констатация вроде утверждения, что «идет дождь».
Что делает литературный критик с поэтическим текстом? Он обрамляет хорошие метафоры (если речь идет о хорошей поэзии) метафорами плохими: «поэтическая Вселенная», «небесный диктант», «уникальная интонация». Особенно раздражает слово «своеобразный».
Единственное утешение – сравнение работы литературного критика с изготовлением рамы для картины. Резной багет или ладно сколоченный прямоугольник с едва заметными желобками ничего не прибавляют к содержанию картины. Но рама позволяет сфокусировать взгляд.
Будучи по образованию физиком, не могу не коснуться и печально известного спора (печальней только спор «вопрекистов» и «благодаристов»). «Когда при мне начинают спорить физики и лирики, встаю на защиту лириков и перехожу на белый стих», – говорит Александра Барвицкая. А я встаю на защиту «физиков».
По моему глубочайшему мнению, и «физик», и «лирик» одинаково способны на глубокие и трепетные переживания. Только «физик» спасается от страдания и разочарования бегством в ледяные просторы абстракции. Подсознательно он стремится выбрать такой способ рассмотрения, такие мировоззренческие координаты, чтобы мучающая его трагедия перестала существовать, стала невозможной по определению. Математическая точка, наклонная плоскость, ртутный столб, соленоид и провод под током не страдают, не терзаются от нравственных дихотомий, их поведение строго детерминировано.
«Лирик» же пытается сделать соучастником своего переживания весь мир. Ад, рай и чистилище в немом изумлении внимают Данте, сотрясающему универсум железным тараном своей страсти. Вся природа стенает и мучится вместе с Гете и молодым Вертером. Там, где «физик» препарирует, «лирик» культивирует. Одним не идет на пользу разряженный горный воздух, а у других – аллергия на пыльцу.
И все же мне кажется, что за словами Спинозы: «Любовь – это щекотка, вызванная идеей внешней причины», – стоит потрясение, не меньшее, чем у Данте. А может быть, и большее, раз не позволяет говорить о себе иначе, как на языке безличных абстракций...
Говорят, что поэзия возникла во времена анимизма, когда за любым предметом, явлением или событием первобытный человек усматривал наделенного собственным сознанием и волей духа. Поэтический язык как нельзя подходил для описания мира, в котором правили бестелесные сущности. Позже возникло понимание, что миром управляют не только духи, но и объективные законы. Эта революция в мышлении отразилась в смене наскальных жизнеподобных изображений геометрическим орнаментом.
Но одна архаическая компонента продолжает возмущать человеческую рациональность. Эта компонента – пол, который всегда архаичен и мистериален. Поэзия лучше всего отражает возвратно-поступательное движение души, называемое «снование чувств», и образует символический аккомпанемент совершенно другого отправления – уже не души, а тела. И я не вижу в констатации этого факта ничего уничижительного.
Перефразируя известное изречение, можно сказать, что поэзия – великий возбудитель функции «да» в человеке. После хорошей поэзии грех, которым является всякий акт любви, легче взять на душу.
