Школа одиночества

Александр Меньшиков. Рядом: Книга стихов. – Даугавпилс, 2007, 112 с.

Это Очень Белая Книга. Северный квадрат с едва заметными разводами русского и латинского (латышского) алфавита. Кажется, на пенке толерантного ко всему вселенского молока пытается проступить портрет, но только на мгновение читки – после значки тонут, растворяются в белизне. Дан лишь миг для того, чтобы отозваться, аукнуться: «Стой. Я слышал твой Голос, Я слышу Тебя. Подойди!» – и случится чудо: буквы замрут, их не смоет приливом, пока будет звучать в отозвавшемся эта мелодия.

«О том, что происходит,
Трудно сказать,
Придумать – и то легче,
Но необходимо начать,
Более того – неизбежно».

Верлибрист храбрее регулярника: он отбрасывает рифму и метрику с ритмикой, чтобы остаться обнаженным, служить натурщиком самому себе. Прежнее лирическое «я» отсекается новым столетием: истолченное кровавой патетикой, оно более не достоверно. Какое же «я» идет ему на смену? Бесцветное, исчезающее, пытающееся назвать вещи впервые, суггестивное.

Александр Меньшиков, по-видимому, один из тех, кто остался один на один с Европой, которая столетиями учит своего гражданина осознавать себя единицей, равной оглоушенному нулю: чем проще и незаметнее твоя судьба, тем шире, блаженнее и страшнее твоя свобода. Россия, судя по всему, тоже должна приблизиться к этой высшей из истин – каждый «я» обязан перестать полагаться на ближнего, запереться в индивидуальной ячейке, белой комнате без окон, обитой ватой, выхаркивая общину как рабство. Что б ты ни делал, не придавай этому значения. Ничего не вали на других. Ты – один: «медленно/ входишь в особое состояние, находясь в котором/ сначала/ теряешь способность ориентироваться во времени,/ А затем/ просто физически ощущаешь – / оно удлиняется, как рыболовная нить, процентов на 20, потом – разрыв».

Это о поездке в Ригу. Вдоль петляющей Даугавы к морю, а значит, и к смерти, и к музыке. Путешествие к катарсису, езда в Ничто.

Когда тирания перестает выжигать на человеке свои узоры, он обращается за советом к вещам, которые помнят его, и сам незаметно становится вещью – бадминтонным воланом («Если удар достаточно сильный┘»), но мольба о правде запечатлевается случайным прочерком на влажной садовой дорожке.

Свобода слога прямо вытекает из свободы окружающего не замечать человеческих усилий, отдельного присутствия в миробытии. Свобода слога поневоле выдавливает из себя дневник (в латинской раскладке – lytdybr, блоггерский «лытдыбр», ставший символом десятилетия), ежедневный самоотчет себе о себе, напоминалку о том, кто (как бы) ты и (вроде бы) зачем.

«Рядом» – зудяще-комариное настояние на том, что «здесь был Александр М.». Абсолютизируя послание, «здесь были мы, не сумевшие ничего сделать, едва говорившие и дышавшие, потому что осознали тщету империй и поселились у кромки моря, имя которому – Глобализм, он же – Вечность».

«Делаю вид, что проснулся:
Встаю с кровати,
Но знаю: на самом деле
Мне с нее не подняться».

Что ж происходит? Человек, еще вполне помнящий свое детство, вырастает, работает в офисе, ездит отдыхать далеко-далеко, и «рядом» с ним бытует женщина, такая же обобщенная, как и он сам. Он путает дни, месяцы, годы, он пробует вспомнить. Может, ему стерли память, может, он законсервированный супершпион? Он просто проходит Школу Одиночества.

«Глоток воздуха – офисный туалет.
(┘)
можно
сказать отражению в стекле:
«Ты – робот».
И услышать в ответ: «Потерпи, очень скоро:
ты – тоже». «Свободу высадили в человека,
а нужно было – в цемент».

Из другого:

«Главное – уяснить:
будущего не будет.
Тогда совпадаешь с самим собой,
перспектива перестает беспокоить».

Эти стихи – словно написанные героем оруэлловского «1984», есть свидетельство новейшей иллюзии счастья для всех – безымянного, но гложущего наши кости не хуже бодрых маршей из репродуктора, убийственнее всякой чертовщины, потому что – так здесь, сейчас и рядом, как ни замирай, ни пытайся отстранить, – внутри тебя, вечно с тобой, в миллиметре от вздымающегося сердца, – безостановочно, набирая скорость, – проносится – такая твоя и такая чужая – жизнь.