Лев Аннинский Борис Евсеев. Площадь Революции. (Книга зимы. Рассказы). – М. Время, 2007, 356 с.
На пятнадцатом году литературной жизни (печататься Борис Евсеев начал после падения советской власти) ему нашли академическое определение. И даже поставили у истоков новой школы – школы феноменологического письма.
Я бы, не мудрствуя лукаво, назвал это письмо орнаментальным. По аналогии с метельной советской прозой начала 1920-х годов. С тою важною разницей, что «живорезы» Гражданской войны были уверены, что узоры авангардного письма имеют под собой непреложную реальность. А «резуны» нынешнего авангарда знают, что опираются на ее «видимость»: мифы, магические поверья и прочую «музыку», которую современный человек принимает за реальность.
Ближе всех к положительному полюсу в этой симфонии – магия личных имен. В имя изначально вложен неведомый смысл. От того, Николай ты или Никола (а то и Колян), зависит судьба. Назвался цыган Авиахимом – сел в самолет, взлетел, разбился. Переименовали Борислава в Бориса – исчезло теплое, тайное, языческое, родовое – появилось каменно-пустынное, глухо молчащее, интеллектуально-неотвратимое – христианство, тоже любимое, но по-иному... На отрицательном полюсе – чушь и морок повседневности, псевдожизнь. Реклама – двигатель обмана. Сладкий мандраж новичков, дерзкий «наив» бывалых. Наезды. Подставы. Меж полюсами – череда полулегенд, смешение благовоний и вони. Чудесно-чудовищные псоглавцы, святой Христофор с лицом собаки. Бронзовый советский пограничник в шинели до пят, со звериной мордой. Сучьи Дети как часть населения.
Сводя весь этот карнавал в одно место, местом встречи Евсеев избирает такую символическую площадку, как станция метро «Площадь Революции» – со знаменитой галереей манизеровских скульптур, вобравших всю бронзовую, медную, тяжкую мощь советской эпохи. Тут, по нынешним временам, можно и сотворить, и натворить. Можно станцию взорвать, чтобы напомнить пассажирам об их правах. Можно раздеться, залезть на пьедестал, пасть в объятья «Птичницы» или «Агронома» – в зависимости от половой принадлежности лезущего и падающего. Можно у «Матроса» выломать из ладони револьвер и с этим декоративным пугачом пойти на дело. Ауру веселого бесовства Евсеев передает умело. Он часто работает с фантомами. То есть с именами. Для начала – с заглавными буквами вышепоименованной «Площади Революции» П и Р, делая ироническую общую подставу: «Пустое Рождество», а потом и каждую букву (из шестнадцати) в этой самой «Площади Революции» расшифровывает. П – победа, полет, пролетная арка. Но и пониклость, падение, прах. Л, ясное дело, любовь. Но и ложе, а значит, и ложь на нем. О – охи обиженных, озера орущих, орды отринутых...
Но зачем столько выдумки и таланта мобилизовано на живописание мнимостей, имитаций? Онтология, то есть бытийная основа, тут есть? Она, как ни странно, таится именно в изобретательности языка, фактуры, художественной «формы», рождающейся прямо из «феноменов», минуя «реальность». Реальность-то эту и надо почувствовать: она светится, гудит и просвистывает меж «псевдежных» масок. В карнавально-игровом стиле нащупываемая модель мира и человека описана так:
«...Гражданская война внутри – она в тысячу раз хуже, чем война внешняя. У нас ведь у половины народу под ребрами, вместо сердечного клапана – граната РГ-1! Надо эту гранату из нутра вынуть и на пустоши взорвать». В этой модели собрано все. Твердое убеждение, что гражданская война – не столько событие времен Махно или Басаева, сколько всегдашнее состояние духа. Граната РГ-1 вместо сердца вполне современна, ибо в душах – та же пустота. Эта пустота или заполняется свинцом ненависти: глушится стаканом крови (описанным в «Живорезе»), «сходкой с мордобоем», а если мучает человека тайно, то рано или поздно все равно взрывается.
И все время к чему-то прислушивается человек, думает «вроде и про другое». Это «другое» шевелится в ушах, словно шелест леса или «далекий океанический шум». А что если этот шум – послание?
« – Понимаешь? Не карнавальная революция, с бархатом и другим тряпьем и масочками нужна... Взрыв нужен настоящий, огромный, очищающий все на тысячи верст вокруг!.. Взрыв – и полное отсутствие гнуси и грязи! А потом из этого «отсутствия» – глядишь, новая и лучшая жизнь созреет» («Площадь Революции»).
Верить или не верить герою в этом оптимистическом прогнозе – дело читателя. Похоже, Евсеев допускает любой исход. Отсюда – интонация, в которой насмешка мешается с горечью, непримиримость с сочувствием. И дающая призрачную, но надежду.
Так просветление, спасение будет? Может, и будет. «Незнаемое... нечуемое...»
