Ремонт полярной ночи

Вадим Месяц. Правила Марко Поло. – М.: Запасной Выход/Emergency Exit, 2006, 432 с.

Вадим Месяц, впервые обративший на себя внимание как прозаик изображением быта современной русской эмиграции в США («Любовь к электричеству»), погрузился еще глубже в американское бытие и написал, теперь уже от имени американца, новый роман. Это роман о глобализации как таковой. И это роман скорее антиглобалистской направленности. Именно в этом смысле его действительно можно назвать «Антилолитой», в качестве которой он заявлен в вынесенной на обложку аннотации. Посильный отказ героя от своей реальной Лолиты с темным цветом кожи – следствие ощущения самого процесса вынашивания и мук рождения еще неведомого нового мира. Ощущения зыбкого, так как ему поначалу не на чем зацепиться в окружающем мире. «К сожалению, в наших краях обитают одни уроды, мутанты. Откормленные трансгенными курами и прогорклыми бутербродами из соевого текстуарата; целые поколения, вспоенные пастеризованным пивом и акварельной водой».

Теперь главный герой, от имени которого ведется повествование, – американский дизайнер Роберт, начитавшийся Достоевского и женившийся на русской эмигрантке Наташе (Елке), преуспевающей на почве торговли американской недвижимостью. Этим уже обозначены очень знаковые современные глобальные полюса – мужское (американское) начало, озабоченное переконструированием мировой конфигурации, и женское (русское), испорченное квартирным вопросом, но им же и вдохновленное на неустанный и вездесущий поиск и приумножение домашнего очага. Полного взаимопонимания между этими «полюсами», конечно, нет. «┘Над чем это вы все работаете? – негодует Елка. – Мир на вас работает. Музыкальный центр изготовлен в Китае, машина – в Японии, жена изготовлена на Украине или в России, а белье этой жены пошито в Чили. Чем вы занимаетесь? Вы просто перераспределяете деньги между собой. И делаете это в ужасной спешке, от которой скоро передохнете на корню». И эта критика, вкупе с чтением Достоевского, вполне соответствует настроениям самого Роберта, отнюдь не склонного ответить критикессе в духе: «А ты кто сама будешь?».

Вспоминается один более ранний невымышленный эксперимент подобного содержания – юный Василий Розанов для приобщения к Достоевскому женился на уже очень пожившей Аполлинарии Сусловой, но мучительный брак этот продержался недолго. Видя в Роберте «наивного позитивиста, самовлюбленного ковбоя», Наташа находит выход из скуки повседневности в терапевтических сеансах «любви втроем». Откровенные эпизоды таких приключений описаны не без юмора, особенно в истории с негритянкой, велевшей приковать себя к постели успевших уже устать от нее супругов, которые все же поочередно уделяли ей посильное внимание в перерывах между уборкой квартиры. Впрочем, и это еще не спасает от глобального противостояния. «Мазохичность ее страсти, – размышляет Роберт о Елке, – заставляла меня быть вандалом, изобретающим для любимой все более изощренные пытки. Поначалу эта роль ошибочно отождествлялась в моем сознании с ролью американца, хозяина мира, пользующего на свое усмотрение пленницу покоренного народа». Однако «Наташа чувствовала свое превосходство надо мной даже во время бомбардировок Сербии. Став самой презираемой нацией в мире, – так размышляет именно Роберт, постбелградский и постсентябрьский американец, – мы все-таки еще на что-то надеемся, старательно закрывая глаза на правду. Раньше люди из-за океана носили фигу в кармане, теперь не стесняются сунуть ее нам под нос».

На новый, более одухотворенный уровень отношений супруги поднимаются, когда становится ясно, что Елка беременна, ожидает двойню. Но в это время героя подстерегает очередное интимное испытание. Это вполне взрослая любовь чернокожей девочки Моник, которую не зря герой поначалу снисходительно сравнивает с Моникой Левински, предвосхитив этим роковой эпизод буквального совпадения своей и президента Клинтона интимной жизни. «В этой дурацкой комнатке, кроме швабры, нашлась плотная сеть паутины в левом верхнем углу. Я вляпался в нее лицом, оборвал и прицепил Моник на нос».

Чем-то это напоминает вероятностные представления о вечности Свидригайлова, еще только собиравшегося «в Америку», но с элементами пародийной сниженности. Моник продолжает преследовать Роберта, вовлекая в эту гонку других. Она доводит до самоубийства дочь своих приемных родителей. «Лучше бы ты согрешил, – говорит ему заплаканная жена. – Если бы ты согрешил, мы бы избежали большего греха». Искупление Клинтона сняло понятие греха с того, что все же было попущено. Но, в конце концов, Моник попадает за решетку, похитив уже успевших родиться близнецов. Роман завершается ее письмом из тюрьмы, в котором она сообщает о планах пойти на военную службу, и ответом Роберта, в котором он напоминает, что, как бы далее ни сложилась жизнь, на кладбище им придется лежать на одном участке.

Однако разрешилось ли в сознании героя чувство общей беременности будущим? «Кажется, киты (или слоны?) вынашивают своих детей годами. Так и наша полярная ночь растянулась на неопределенный, монотонный в своем скучнейшем преодолении растительный период». В такой ситуации откровенность, с которой герой Месяца рассказывает о себе, уравновешивает те нелицеприятные вещи, которые он замечает вокруг. Его откровенность предстает откровенностью доброго человека, склонного в конечном счете прощать недостатки окружающих людей. И в этом его внутренняя, а не только читательская, связь с русской литературой.