Юлия Качалкина Александр Хургин. Кладбище балалаек. – М.: Зебра Е, 2006, 288 с.
Вошедшие в новую книгу Александра Хургина «литхудпроизведения» (этот жанр автор придумал специально для «Сухого фонтана» – повести, которая в ином, более модернистском варианте печаталась в журнале «Октябрь»), сплошь – об эмиграции. Нет, не о той, что уже состоялась, превратив граждан одного государства в граждан другого – в случае Хургина Германии. А о той, которую писатель по причинам вечного жизненного беспокойства и тяги к перемене мест носит в себе, никуда конкретно не уезжая, но находясь в постоянном томлении по абстрактному, какому-то грибоедовскому не-здесь: «┘перед отъездом ты попадаешь в такой период нежизни, что ли. Тебя уже ничего не связывает с этой жизнью и еще ничего не связывает с той. Ты – в ожидании. Когда эта жизнь уйдет, а та, иная, настанет».
Эмиграция для Хургина – акт не политический, а скорее философский. И потому не требующий обличительной публицистической риторики. Публицистического в прозе Хургина вообще мало, если не сказать, нет совсем, – несмотря на то что герой (он и в рассказах, и в повести, и в романе по сути дела один и тот же – невысокий мужчина с сединой в волосах, чудак и мечтатель, глядящий на мир благостно и всеприемлюще) обретается на современной Украине и своими именами называет все там происходящее.
Из Украины в Германию он может спокойно отправиться на маршрутке с кошкой в сумке. Имея за душой только самые необходимые вещи: «┘без них, как мне казалось, обойтись невозможно. Но это только казалось. Потому что и без них свободно можно было обойтись». Ехать до места – до первого автобана и легендарной немецкой уличной телефонной будки, соединяющей тебя с любой точкой земного шара, – недалеко. Как жителю столичной окраины – на работу в центр.
Единственное, что тормозит все эти фантастически легкие перемещения, – несчастливые героя отношения с Женщиной. Ее в каждом тексте зовут по-разному, но созвучно: Эля, Элла, Лёля, Людмила. У нее в руках – власть над всеми ценностями героя. И матриальными, и моральными. Квартира и душа в руках женщины. Нет у нее власти, пожалуй, только над кошкой. И дело не в том, что кошка – не ценность. Ценность, еще какая. Просто она, единственная у Хургина, по-настоящему свободна, ей бы как раз и ехать в эмиграцию, посадив хозяина в сумку, а не наоборот! Ей неведомо навязчивое ощущение третьего лишнего (а у Женщины героя всегда есть законный муж, даже если, как в романе «Кладбище балалаек», этот муж – он сам). Кошке невозможно не дать бланк в Союзе писателей, необходимый для оформления документов на выезд; чего она хочет, поймут на любом языке...
А герой несвободен. Он находится в плену у своих желаний. И у своей свободы. «┘Не каждый знает, куда эту свободу приткнуть и зачем она. За что и получает сполна. Чтоб знал! И не выбирал лишнего. Свобода, она тетка суровая. Чуть что не по ней, сразу в зубы».
Те, кто хотя бы раз видел Хургина, знают, как он похож на┘ Игоря Иртеньева. Нет, Хургин стихов не пишет. Но во всей его манере письма сквозит что-то уловимо поэтическое. Оттого, что оно уловимо, проза и остается прозой, не став поэзией. Образы не излетают в бесконечную кривизну смысла, избегают вариативности.
Есть у Хургина фрагменты поистине зощенковской силы (я сравнила бы его еще с Сарояном): «Под окном прошел слепой. За ним ребенок. За ним еще слепой. Выбежала из подъезда большая собака и стала играть со старухой. Старуха похохатывала. Собака погавкивала и повизгивала». Самодостаточная картина, целая пьеса в одном абзаце! О чем? О том, как Эля, та самая, у которой законный муж и все ценности мира в придачу, однажды посмотрела в окно.
Собака, старуха и целых двое слепых, идущих друг за другом через двор. Все это выглядит более подлинным, чем любая придуманная история. Из послесловия к «Сухому фонтану»: «Все описанные события и факты самым наглым образом высосаны из пальца. Ничего подобного не было, нет и не будет».
Хургин – специалист по тому, чего не было и не будет. Какой абзац ни возьми, все об этом: «Только иногда, когда почему-нибудь мне не удавалось уснуть, я┘ стоял на кухне, опершись ладонями на подоконник, и смотрел сквозь черное стекло на окна домов. И некоторые из них время от времени освещались внутренним неярким светом и через несколько минут снова гасли┘ и я понимал, что это люди после любви ходят в ванную и перекусить, восстанавливая растраченные силы, или маленькие дети не спят, болея и требуя к себе внимания, или кто-нибудь умирает».
Хургин, так скромно существующий сегодня в литературе, не ищущий премиальных благ и не вздернутый на дыбу всеядного русского сериала, выглядит в России анахронизмом. Звучит не к месту и не ко времени. Дело тут вовсе не в его эмиграции. Не в темах и не в сюжетах. Причина в другом: мы слишком нелюбопытны, чтобы просто взглянуть в окно.
И увидеть слепого.
