Глеб Заварзин Александр Сорока. Тутырь. – М.: Воймега, 2006, 70 с.
Автобиографические сведения об авторе довольно туманны: «Родился (может быть). Жил (не в прошедшем времени). Учился (если это так называется). Опять жил (и не оседло). Опять учился (возможно – помнится смутно). Жив (уж это точно)┘ Не женился (возможно). Не разводился (похоже на правду). Не умирал (вот те крест!)» Если конкретнее, Александр Сорока (р. 1972) дебютировал как поэт в начале 1990-х в альманахе «Черновик» и до 1998 г. публиковался под фамилией Сорокин. Печатался в «Вавилоне», «Арионе», «Новой Юности», теперь издал книгу стихов.
Тутырь – что это или кто? В словарях вряд ли найдете. Был осетинский православный святой – Феодор Тирон, он же Тутыр, но без мягкого знака (ему молились, чтобы очищались урожай и скот и чтобы дети росли здоровыми). В слове «тутырь» читается разное: и «тут», и «ты», и концовка от «пустыря» (или «монастыря»). Или скорее нечисть из детских сказок, как домовой или банник. Темный, лохматый и ухает, как филин: «Ух! Ух!» Но незлой и нестрашный: «Ребенок знает черта, что ему?/ – ему над лысым только посмеяться./ Он знает, что рогатый – это цаца/ среди других игрушек на полу./ Черт облачен в шикарный пиджачок./ В руке его Пегас, и то – бычок./ Он блеет. Дым пускает из ноздри./ Над городом горит Звезда Зари./ Черт важно говорит: «Ты дурачок./ Вот посмотри – в руке моей бычок./ Я очень страшен и пускаю дым»./ Ребенок потешается над ним./ Ребенок знает черта, что ему?../ А звезды катятся в предутреннюю тьму».
Если черт – игрушечная цаца, которая пугает, а нам не страшно, кто же тогда бог? «Елы-палы, Боже, Ты ж такая котяра, признайся! – Так хорошо лежать на крыше в солнечный день!.. / Ты и собак, Боже! – Это Ты преследуешь лаем машины на дороге, это Ты лаем встречаешь и провожаешь путников┘/ Бегай по мокрому асфальту и лай на прохожих./ Сиди на старом заборе и мурлычь от солнца./ Прорастай по весне из корней и семян┘»
Это детское язычество – во всех стихах Сороки. А может, не язычество, а буддизм: отдельный раздел «Килдым-Цюань» автор отводит притчам и коанам из монастыря Ко Люй-Ман – якобы «древней дзенской столицы». Но это не столь важно. Важнее стереть взрослое угрюмство – и мир окажется вполне пригоден, чтобы с ним играть. Например, взять и выкинуть из него букву «д»: «помню: лес. _ом./ черный пес Соболь./ комары. Но это ког_а сухо./ а по_ _ож_ем/ – она, бегающая босиком по траве┘» Или увидеть, что не волна бьется о берег, наоборот: «Берег бьется о волну./ Рыбы шкрябают по дну». И если «ребенок играется ручейком», надевая на него ошейник и пуская кораблики, то и ручеек может играться ребенком, снегом, прошлогодней травой, спать на холодной земле и петь колыбельную.
Поэзия Сороки вообще музыкальна: многие стихи хочется назвать песнопениями. Автор так и делает порой: «Пьеса для буков и звукв», «Колыбельная для взрослой», «Песнеренье весне», «Таборная (песня ветра на могиле раба Божьего Григория»). И «каждая песня – ВЕСНЯЯ!»
