Ян Шенкман Ирина Винокурова. «Всего лишь гений...». Судьба Николая Глазкова. – М.: Время, 2006, 464 с.
Слава поэта Глазкова никогда не была официальной. Зато народной была в полной мере. Это он придумал слово «самиздат» еще в сороковом году. Это ему принадлежит трагический афоризм «Чем столетье интересней для историка, тем для современника печальней». И много других афоризмов. Стихотворных, естественно.
Марксистская наука гласит: свободным от общества быть нельзя. Глазкову же удалось. Он почти не имел точек соприкосновения с советским режимом. Не хотел трудиться «заодно с правопорядком» и не трудился. Вел богемный образ жизни в самое неподходящее для это время – сороковые-пятидесятые годы. Тогда за один внешний вид могли припаять срок. А нонконформизм Глазкова не ограничивался внешним видом и поведением. Он сторонился вечно правого большинства и упрямо настаивал на своей гениальности. Выводы из окружающей реальности делал парадоксальные. Как оказалось, пророческие. Чего стоит одна лишь «Молитва», написанная Глазковым в тяжелом сорок первом году: «Господи! Вступися за Советы,/ Сохрани страну от высших рас,/ Потому что все Твои заветы/ Нарушает Гитлер чаще нас». Особенно актуально звучит это сегодня. Когда лицемерные «патриоты» пытаются задним числом на глазок определить, какое человеконенавистничество хуже, «наше» или «их». Оба хуже.
Литературовед Ирина Винокурова возводит нонконформизм и богемность Глазкова к опыту раннего футуризма. К Маяковскому, Хлебникову и Крученых. То есть примерно так же выглядел бы Хлебников, доживи он до Великой Отечественной. Кстати, они с Глазковым и внешне были похожи. Отстраненный, немного безумный взгляд с хитрецой, оттопыренные уши, облик народного мыслителя, мужичка себе на уме. Тихий бунт Глазкова и не мог быть в те годы громким. Слишком неравные силы: поэт – и победивший народ. Потому и эмигрировал Глазков в свой Поэтоград. Вот как он его описал: маяк Маяковского, набережная Хлебникова, аэродром Каменского, улица Пастернака, бульвар Глазкова... 13 общежитий, 31 ресторан, 45 пивных, 64 журнала, 75 издательств, 3 сумасшедших дома – «для прозаиков, для критиков и для редакторов».
Владимир Сорокин. День опричника. – М.: Захаров, 2006, 224 с.
Ругали Сорокина дружно, во многом за дело. Почему? Потому что задело. Потому что никто не остался равнодушным. Даже те, кто Сорокина не любит, книг его новых – ждет. «День опричника» удался на славу. Антиутопия, триллер и пародия на триллер. И просто пародия. На современный литературный процесс, на нынешнее восприятие Сорокина современным литературным процессом.
Новые опричники, новая старая Русь в постпостсоветском пространстве. Альтернативная футурология. Смешно, но никакие Букеры или Большие книги Сорокину не грозят до сих пор. Тот самый случай, когда артист – народный, а звания никакого нет, даже нет звания заслуженного артиста РСФСР.
Вы помните, что такое РСФСР? Владимир Сорокин один из немногих, кто еще помнит. Сейчас, правда, он уже разлагает, деструктурирует не советскую действительность, а новую российскую. Советское ушло далеко, новый патриотизм и новое почвенничество сейчас на первом месте. Вот Сорокин и делает то, что должно, а там – будь что будет.
И впрямь – самый актуальный писатель. Есть, конечно, Пелевин, которого столь же дружно ругали, как и Сорокина, хотя роман его последний один из лучших. Что было еще? «Духless» Минаева? Этакая Оксана Робски плюс Дарья Донцова, но – мужик.
Такая у нас литература в 2006 году. Оксана Робски плюс Дарья Донцова, но – мужик. На этом фоне, конечно, главный русский писатель Владимир Сорокин. Хотя пишут ведь и Захар Прилепин, и Олег Зайончковский, и «старики» – из советских да перестроечных. Но, увы и ах, самый заметный средь них – Сорокин.
Когда ж, наконец, дадут ему Букера, что ли?
Эдуард Лимонов. Ноль часов. – М.: Emergency Exit, 2006, 112 с.
Лимонов много лет не писал стихов, а вернулся к ним – в тюрьме. Странно, но в чем-то закономерно. Как там у Игоря Северянина? Долой политику – сатанье наважденье! Вот-вот, все так и есть. Венедикт Ерофеев тоже писал в основном, находясь «под арестом», – например, в больнице (по-настоящему он, к счастью, не сидел). А так – больше пьянствовал. Политика не менее вредна, чем алкоголь.
Нет, все равно лучше быть на свободе, никакие стихи не оправдывают тюремное заключение. Поэтому более всего радует, что он продолжает писать сейчас – освободясь. Ну что будет лет через двадцать–тридцать? Кто вспомнит национал-большевиков, НБП Эдуарда Вениаминовича? Никто, если они, конечно, к власти не придут. А Лимонов в русской литературе уже остался и не уйдет никогда. Он не молодеет, он седеет, а стихи все такие же молодые и буйные. И живые, и злые.
Конечно, в уходящем году это не единственный заметный и достойный поэтический сборник. Вот, скажем, у Веры Павловой вышла очередная книжка – очень хорошая. Много было хорошей поэзии.
С Лимоновым радует сам факт – несмотря ни на что, он не забывает кто он на самом деле, кем останется в истории. И, что даже странно для немолодого уже человека, сами стихи – хороши.
...Так начался мой вольный год.
О Боже мой, как мне везет!
Проснулся, встал, а в окнах
Вся белоснежная, сама
Ее величество зима
Лежит, чтоб только охнуть...
И нет решеток. Вышек нет,
Нет офицеров мятых,
А есть сквозь окна Белый Свет
И девочка немногих лет
Вся без морщин проклятых...
Это из стихотворения «Осень патриарха». Правильнее, наверное, будет сказать – болдинская осень патриарха.
Лев Лосев. Иосиф Бродский: опыт литературной биографии – М.: Молодая гвардия, 2006, 480 с.
Настоящую «биографию рыжему» сделали не советские власти, как утверждала Ахматова, а поэт Лев Лосев. И хорошо, что он. В любом другом исполнении эта биография рисковала быть какой угодно, только не литературной. Описывали бы непременно суд над поэтом-тунеядцем, любовную драму, эмиграцию, нобелевские дела, обстоятельства смерти и похорон.
Такие книги о Бродском уже существуют. Так писали о Бродском Людмила Штерн, Анатолий Найман, Александр Кушнер, Владимир Соловьев и многие другие. За кадром у них осталось самое главное. Между прочим, Иосиф Александрович еще и стихи писал. Вот на этом и сосредотачивает свое внимание Лев Лосев. А факты его интересуют лишь в той степени, в какой они оказали влияние на поэзию.
Меньше всего Бродский хотел, чтобы его считали жертвой режима, диссидентом или успешным эмигрантом, сделавшим карьеру в Америке. Он даже не знал толком, кто он: русский, еврей, американец. Русский поэт – идентифицировал себя так.
Масса культурных референций, содержащихся в поэзии Бродского, дают обильную почву для комментариев. Лосев как профессиональный филолог-славист их дает. Дает максимально полно. Более того. К тексту прилагается полная библиография и хронология. Но это не значит, что книга наукообразна, не пугайтесь. Просто Лосев пишет именно о Бродском, а не тиражирует мифы.
В этом году исполнилось десять лет со дня смерти поэта. В конце восьмидесятых его боготворили. В девяностых говорили, что исписался. А потом наступило разочарование. Бродского перекушали. Сегодня он выглядит слишком уж академично, слишком предсказуемо. Слишком много в нем культуры, сдержанности, скептицизма для нервных и очень радикальных поэтов, входящих сейчас в литературу. Им бы что-нибудь более актуальное. Но согласитесь: это ведь не проблемы Бродского. Он свое дело сделал.
Вячеслав Пьецух. Жизнь замечательных людей. – М.: Глобулус, НЦ ЭНАС, 2006, 280 с.
У Пьецуха в этом году вышло сразу несколько книг. Как минимум четыре. «ЖЗЛ», «Русская тема», «Плагиат» и «Низкий жанр». Так писатель отметил свой юбилей. Шестьдесят лет. Естественно, все это написано не за один год. Но новых вещей – много.
Все четыре книжки очень похожи, хоть и выполнены в разных жанрах. «Русская тема» – эссе и лекции на тему классики. Пушкин, Салтыков-Щедрин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский... «Плагиат» – о том же самом, но не в литературоведческом жанре, а в жанре ремейка. Вообще-то ремейком сейчас занимается кто ни попадя. Уж больно велик соблазн поспекулировать на известных сюжетах. Но удачных попыток за последнее время было только две. У Пьецуха и у Кабакова в «Московских сказках».
«ЖЗЛ» и «Низкий жанр» – сборники рассказов и эссе. Но как ни назови, а жанр у Пьецуха один – анекдот. Один из лучших его текстов озаглавлен – «Русские анекдоты».
Пьецуху не так интересен «Евгений Онегин», как то, что «Пушкин исписал своими стихами дверь казенного помещения┘». Достоевский, в его версии, «навел такую жестокую критику на роман «Дым», что хоть на дуэль его вызывай, да еще и закончил страстной и дикой фразой: «Такие книги нужно торжественно сжигать на эшафоте!» Схватил шляпу и убежал». Лесков «в ревельской пивной избил стулом двух тамошних немцев, которые вздумали неодобрительно отзываться о русских и России». И так далее.
«Русские анекдоты» из сборника «Жизнь замечательных людей» представляют целую галерею национальных типов. Тут и патриоты «с уклоном в коммерческий интерес», и несчастный крановщик, как Вечный Жид, бесприютно скитающийся по миру, и экстремально образованные труженики села... Смешно до колик. И настолько невероятно, что сразу веришь: так и было на самом деле. Особенно хороша сцена в вытрезвителе: двое алкашей беседуют о Сафо и Древнем Египте.
За сюжетом следить не пытайтесь. Книги Пьецуха, как вся хорошая литература, состоят из лирических отступлений. Лишнее и есть самое главное. Прав в этом смысле герой «Путешествия по моей комнате», с удовольствием рассуждающий о Шопенгауэре, «который настаивал на том, что в этом мире почти никого нет, кроме идиотов и дураков». Еще, пожалуй, писатели.
Много лет без устали Пьецух воспевает русский хаос. Потешается над иллюзией порядка и гармонии. Логика тут простая. Из гармонии гармония не родится. А из абсурда и безумия – может. Сколько угодно.
Дарья Гармоненко