Пробоина размером с мужика

Новый мир

Владимир Салимон. Посланец звезд. Подборка пейзажной лирики. Ясень, малинник одичалый, дождь, «хмурый лес в морозной дымке»... Поэзия по сезону. Плюс невеселая философия. «Наивно думать, что история/ подвластна хоть какой-то логике./ Тут из окна профилактория/ глядели прежде алкоголики». Какая уж тут логика. Обшарпанное здание, заросший сад, в мутных окнах насильно отрезвленные люди...

Роман Солнцев. Рассказы. Два рассказа, «Тулуп» и «Бабушка с разноцветными глазами». Воры, укравшие старенький тулуп и телевизор «Самсунг». И бабушка, читающая суры Корана у постели больного внука. Обе истории очень добрые, без видимой сверхзадачи, без эстетства и претензий на художественное величие. Просто рассказы, просто жизнь, просто бабушка и тулуп.

Александр Жолковский. Through a glass, darkly, или 20 виньеток о нелюбви. Особый жанр, изящные мемуарные записи, густо замешенные на филологических реалиях. Зощенковские персонажи легко уживаются тут с многомудрыми профессорами, московская топография с путешествиями по Европе и США, Глазков с Хемингуэем, загадочная паремиология с визитом в родную прачечную. Избыточная, подавляющая читателя эрудиция совмещена у Жолковского с безудержной игрой смыслами, словами, фактами собственной биографии. «24 августа 1979 года я покинул СССР, положив конец как общей головной боли проживания на его территории, так и изматывающим меня мигреням. (Не отсюда ли слово «миграция»?)»

Владимир Жуков. «Я был писателем-призраком┘». О литературных неграх, поденщиках, наемных профессионалах. Речь идет не только о тех, кто пишет за именитых писателей и публичных персон, не приспособленных к литературному ремеслу, но страстно желающих иметь в активе «свою книгу». Призраков много. Среди них интернет-журналисты, сочинители студенческих рефератов и чужих докторских диссертаций, клипов и роликов, рекламщики, сценаристы... Имя им легион. Жуков приводит цены, условия, дает анализ и полную информацию.

Знамя

Виктория Волченко. «Балтика № 3» и другие истории. Рассказы, по всей видимости, автобиографические. Местами по-женски пышные, местами беззастенчивые, снайперски точные наблюдения. «Розовы – о детстве на Азове. Что-то горьковское есть в этом рассказе. «Барачные мужики много пили. А дедушка – выпивал. Это происходило торжественно, раз в месяц, бабушка накрывала стол, приходил Гарик, муж дедушкиной дочери Тамары, они жили в нашем же бараке, Гарик приносил водку, водку переливали в розовый стеклянный графин. Этот графин был для меня волшебным, внутри графина стоял стеклянный медведь с рюмочкой, когда водка в графине заканчивалась – рюмочка у медведя всегда оставалась полной. Дедушка после первой рюмки начинал читать Есенина. Читал он самые ласковые и нежные стихи: «Ах, как много на свете кошек...», «Несказанное, синее, нежное...». Гарик мрачнел, а дедушка плакал. Плакал он тихо, не вытирая слез. Иногда пел песню про священный Байкал и омулевую бочку. Когда водка заканчивалась, дедушка вставал из-за стола и сурово говорил: «Сима, пойду, трохи работну». «Памятник последнему волку» – тоже о детстве, но уже в Германии семидесятых годов. «Балтика № 3» – про женскую пьянку, безутешную, беспощадную, жалкую и безумную.

Михаил Каганович. Дракон. Детство интеллигентного московского мальчика. Застолья, музыкальная школа, черная волга, дракон Юрка Василёв, другие драконы и загадочные предметы. Среди них – пистолет, настоящее, не игрушечное оружие. Все это не очень внятно, вспышками, фрагментами, как и положено детским воспоминаниям. Хотя автор и уверяет в преамбуле, что история выдуманная, не автобиографическая.

Павел Сутин. Апрель, Варшава. Некий журнал готовит материал к 65-летию восстания в Варшавском гетто. Моральная коллизия такова: либо впадать в тенденциозность и пафос (а это не модно и не актуально), либо бесстрастно излагать события, типа не нашим, не вашим, у каждого своя правда. У евреев, у поляков, у советских, даже у немцев┘ Но это уже попахивает аморальностью. То есть надо или занимать нравственную позицию и выглядеть в глазах окружающих идиотом, или не занимать и выглядеть подлецом. Это на самом деле выбор, который стоит перед русской журналистикой и литературой последние десять лет. И не только перед журналистикой и литературой. «В Литве евреев убивали литовцы, а на Украине – украинцы. И так далее. Если бы немцы взяли Москву, то евреев убивали бы москвичи». Правых, как выясняется, нет. А как жить в мире, где нету правых?

Дмитрий Веденяпин. Стеклянная дверь. Очень мощная, неожиданно мощная подборка. Веденяпин – поэт полутонов, недосказанностей, мандельштамовских смутных образов. А тут такие стихи. Уверенные, резкие, бескомпромиссные. «Что говорить о прочих, если даже/ Мужик не перекрестится, пока/ Не грянет гром и не пробьет в пейзаже/ Пробоину размером с мужика». Или: «Какие были времена!/ Теперь не то – Бен Ладен, Путин┘/ А раньше – сосны, тишина,/ «Во всем┘ дойти до самой сути». И еще: «Конечно, плохо, даже очень, но/ В лесу, где листья падают на дно;/ В троллейбусе, где, как птенцы на ветке,/ Сидят уютный старичок в беретке┘». Не изменяя своей поэтике, Веденяпин нашел источник какой-то новой, завораживающей энергии.

Иностранная литература

Испанские пословицы и поговорки. Пер. Павла Грушко. «Испанские пословицы в подавляющем своем большинстве хорошо организованы метрически, почти всегда оперены рифомами, чаще всего ассонансными», – пишет во вступительной статье переводчик. Это как раз не фокус. Так устроены пословицы почти всех народов. Русские в том числе. Гораздо интереснее специфическая испанская образность. Разница в ментальном опыте, накопленном испанцами. С русским опытом этот опыт совпадает далеко не всегда. Вот несколько примеров. «Ботфорты, плащ, а жизнь хоть плач». «Давно разбиты мавры, а все гремят литавры». «Испанец поет, когда злится или банкрот». «Объелся дьявол мяса да и надел рясу». В наш обиход эти пословицы войти никак не могли.

Джон Эшбери. Стихи. Пер. с англ. Эшбери (р. 1927) – заслуженный американский поэт и критик. Подборка его открывается фрагментом поэмы «Конькобежцы» в переводе Аркадия Драгомощенко. От стихов самого Драгомощенко эти стихи неотличимы. Очень далекие ассоциации, сложный синтаксис. Особенно поражает стихотворение «Мышь» (пер. А.Уланова), где мышь даже не упоминается. Зато присутствует головокружительная метафора: «Думаю ли я взять твою руку,/ приправленную памятью, стремящейся к нулю?» Рука, приправленная памятью, стремящейся к нулю┘ Никакой перевод, даже самый лучший, не способен донести до нас смысл этих строк. Остается восхищаться, не понимая.

Грэм Свифт: «Писатель стал культурным аутсайдером». Интервью с Грэмом Свифтом. Беседовал Александр Ливергант. Свифт признается в своей нелюбви к Набокову и любви к Бабелю. Рассуждает о переводах и переводчиках, о британской и американской литературе. А потом вдруг неожиданно признается: «Когда видишь – в метро, например, – что кто-то из пассажиров читает твою книгу, хочется почему-то поскорей выйти из вагона. Не раз ловил себя на этом». Загадочный человек.

Дикие лебеди и Красное, красное солнце. Интервью Романа Шапиро с китайской писательницей Чжан Жун. Чжан Жун живет в Англии. Ее самая известная книга «Дикие лебеди» в Китае запрещена. Это и другие произведения Чжан Жун носят антимаоистский характер. При чем здесь, собственно, мы? А вот при чем: «Все это напоминало Россию при Брежневе». «Вы думаете, единственным мотивом, руководившим Мао, была жажда власти?» – спрашивает Шапиро. «Да. Он не был идеалистом, совершенно не верил во все это. И коммунизм в значительной степени навязали нам русские».

Лев Аннинский. На полях Холокоста. Заметки читателя. Об энциклопедии «Холокост». Термин этот появился, оказывается, уже в конце 1870-х годов. И еще одно интересное замечание. «Вопрос о том, какое зло меньше: Гитлер или Сталин – энциклопедия «Холокост» окончательно решает с помощью русской шутки 40-х годов: «Сталин за всю жизнь поверил только одному человеку – Гитлеру». Еврейский вопрос Аннинский называет «квадратурой круга». Действительно: «К евреям оказался неприменим нормальный этноюридический подход, когда нация имеет свое компактное место и равные права среди других. Евреи такое место имеют: это община. Вопрос в правах. Надо жить либо в общине (в гетто), либо в обществе (уйдя из гетто)┘ Стать членом общества значит перестать быть евреем».

Дружба народов

Афанасий Мамедов. Миллион птиц навстречу друг другу. Триптих. Цикл рассказов памяти Татьяны Бек. Прогулки со старым бакинским приятелем по Одессе, феерическая пьянка в коммуналке на Патриарших («Кажется, я переспал с твоей соседкой. – Что значит «кажется», ты не уверен? – Факты налицо, но я ничего не помню»). Персонажи те же, что и в рассказах Мамедова последних лет. Триптихи и диптихи постепенно складываются в книгу рассказов. Книгу о безумных девяностых, о прощании с молодостью, с Баку, об обычных, в сущности, людях, немного сумасшедших, немного потерянных, трогательных и нелепых.

Захар Прилепин. Колеса. Рассказ автора нашумевшего романа «Санькя». Кладбищенская история с суицидальными мотивами. Так называемый пустой сюжет в духе Романа Сенчина. Разговор, выпивка и опять ничего не значащий разговор.

Марюс Ивашкявичюс. Зеленые. Пер. с литовского Г. Ефремова. Окончание скандального романа о литовских националистах. Вопреки критике, обрушившейся на Ивашкявичуса на родине, нет в его «Зеленых» никакого предательства национальных интересов. Роман вообще не об этом. Скорее о том, почему и с кем воюют люди. Воюют сами с собой. А написана и переведена книга блестяще. Сложная, но внятная композиция. А стиль... Мало кто так умеет писать по-русски, как Ивашкявичус по-литовски. Судите сами. Вот две цитаты. Первая. «У вас есть Мичурин. У немцев – Фрейд. Лучше бы их скрестить, ботанику с психоанализом, чем столько лет воевать». И вторая. «Когда Бог создал мужчину и женщину, они стали жить вместе. Появились еще мужчины и женщины. Началась Большая война». Современный эпос. Конец и начало времен. При чем тут Литва? Речь идет о всем человечестве...

Александр Мелихов. Угроза и соблазн. Критика либерально-рационалистической традиции на материале последней книги Егора Гайдара, трудов Декарта и современных европейских теоретиков. Вывод: «Общественные движения, не способные наделить своих сторонников иллюзией красоты и бессмертия или хотя бы его земным суррогатом – преемственностью, обречены на стремительное вырождение». Не вижу тут проблемы. Обмануть нас нетрудно. Обманываться мы рады всегда.

Звезда

Белла Улановская. Внимая наставлениям Кэнко. Кэнко – буддийский монах и законоучитель. Между тем фактура сплошь и рядом попадается русская. Блок, Лесков, Кюхельбекер, Астафьев┘ Композиция такая: элегическая цитата из Кэнко плюс иллюстрация этой цитаты из собственной жизни, прошлой и настоящей.

Борис Пустынцев. Что мы помним о Венгрии 1956 года? Янош М.Райнер. 1956-й – Венгерская революция в истории Европы. Пустынцев пишет не столько о венгерских событиях полувековой давности, сколько о реакции на них в Советском Союзе. «В 1956-м никаких расхождений с официальной оценкой у народа не было, отовсюду звучало сплошное: «Задавить!». Десятиклассника Виталия Лазарянца, который в Ярославле на демонстрации 7 ноября 1956 года развернул лозунг «Руки прочь от Венгрии!», не гэбэшники в штатском, а сама толпа избила и «повязала». А Райнер подробно излагает ход восстания, замечая, что это был «триумф поражения». Поражение, но одновременно и триумф. Триумф чувства собственного достоинства. Коммунистов Венгрия прогнала лишь в конце восьмидесятых, а честь свою защитила гораздо раньше.

Максим Белянский. Вверх по лестнице, ведущей к смыслу... О романах Александра Мелихова. «Чума», «Нам целый мир чужбина», «Любовь к отеческим гробам», «Любовь к родному пепелищу». Белянский идентифицирует их как цикл.

Михаил Эпштейн. Мысли в числах. Россия и Запад в зеркалах интернета. Исходя из частотности упоминаний тех или иных понятий, брендов, имен, Эпштейн делает вывод о процессах, идущих в общественном сознании на Западе и в России.

Нева

Михаил Вершвовский. Время золотое. Воспоминания о влюбленностях, пьянках и службе в армии, перемешанные с безумными математическими формулами и эпиграфами из Евклида (у автора он назван Эвклидом). Стилистический диапазон – от слюнявых мемуаров до крутой довлатовщины и ерофеевщины: «Грузинский князь Такишвили вспомнил о шашлыках, прочищая медный тромбон. Потный трубач Милашкин, помахивая белой парусиновой кепкой, тотчас откликнулся, поддерживая его и улыбкой и подмигиванием. – Понимаешь? Лучок мелко-мелко, – говорил Такишвили, старательно, с чувством, уже опираясь левой рукой на серебряную рукоять кинжала. – Водяру надо до закрытия... – вкрадчиво подсказал практичный Милашкин┘ – Не пью вино, не пью вино, – печально пискнула девушка из-за спины трубача. – Грамм по 600 на рыло, – продолжал Милашкин┘ – Только не это, только не это... – не унималась девушка».

Михаил Воронков. Рассказы. «Если взять рядового американца и отнять у него банковский счет, политическую корректность, кредитную карту и голливудское представление о жизни, то есть практически все завоевания американской цивилизации, то вы получите обыкновенного, своего в доску, с известной долей ксенофобии и паранойи, русского человека». Этот парадоксальный вывод делает герой рассказа «Story», оказавшийся на съемках фильма о войне между Севером и Югом. Обратное неверно. Русский человек с банковским счетом и кредитной картой в американца не превращается. Об этом два других рассказа Воронкова, «Александр» и «Интерн».

Юлия Качалкина. Скотобойня священных коров. Размышления о новой готике. Тема статьи – классики, ставшие персонажами современной литературы. Зачем вводить знаковые имена в ткань художественного текста, как это делают Белобров-Попов, Горчев, Быков и другие с Маяковским, Пушкиным, Солженицыным┘ Ряд почти бесконечен. Тут не столько скотобойня, сколько, пожалуй, деконструкция и реанимация. Но тут и симптом болезни. Значит, не могут пока наши прозаики обойтись без литературных брендов минувших эпох. Свои бренды они еще не придумали.

Владимир Шубин. Между Невой и Изаром. Записки эмигранта. С легкой руки Довлатова жанр записных книжек стал бешено популярен. Вот еще один опыт в этом жанре. Автор его – ленинградский экскурсовод, ныне проживающий в Мюнхене. Между прочим в его тексте фигурирует и сам Довлатов. А еще – Лихачев, Бродский, Шкловский┘ Особенно хорошо про Шкловского: «Оператор из Останкина рассказывал, как тяжело было снимать Виктора Шкловского. Тот замолкал или начинал все сначала, капризничал. «Зачем вы снимаете эту книгу на столе крупным планом? А если автор увидит?! Подумает еще, что я ее читаю...»