Борис Романов Наталья Аришина. Поблажка. – М.: Кругъ, 2006, 128 с.
Новая книга стихов Аришиной издана в редкостном, альбомном формате. Стихотворения в ней размещены по горизонтали. Когда-то, уже давно, в канцелярских товарах продавались альбомы для эскизов (они так и назывались), очень похожие на эту книгу. Читая ее, неожиданно обнаруживаешь, что формат не прихоть и не изыск, что ее мир неожиданно расположился не поперек, а вдоль – вдоль высокого берега, вдоль московской улицы, вдоль времени. Вдоль берега шумящее море, вдоль улицы гремящий мегаполис, вдоль времени располагаются тени, которые ей сопутствуют. «Я жить хочу, с тенями я не спорю┘» – говорит она, и не только не спорит, но и нигде не переходит некой, давно для себя проведенной черты. Нет, здесь не робость неуверенного слова, здесь достоинство и стойкость. Это и характер, и поэтика. Наверное, отсюда и лаконизм, не изложение обстоятельств, а меткий, чуть подцвеченный набросок, чутко переданное созвучие, с излюбленной оркестровкой на эль: «Еще не выжжена полынь, еще вовсю пылают маки,/ морская синь, и неба синь, и две блохастые собаки,/ старик с разорванной губой, его тельняшка и наколка./ На редкой глине голубой не процветает быт поселка./ Ель затеняет сельсовет, как старое бельмо – ресницы./ И флага нет, и власти нет, поют щеглы, звенят синицы./ Баркас ржавеет на мели. Кому спускать его на воду,/ коль в этом уголке земли не прибавляется народу?» Тут всего два названных цвета, и они – синь и голубизна – в одной гамме. Почему же этот эскиз так живописен? Потому что Аришина пишет не открытым цветом, не краской, а живым чувством, и выжженная полынь, пылающие маки, ржавеющий баркас, и тельняшка, и даже наколка – все это неназванные, но въяве присутствующие оттенки и полутона. А чаще изображения монохромны, но графически выразительны, переданы интонационным движением, стиховым жестом.
Экономность в слове и цвете, выразительность линии – все это делает книгу Аришиной, не случайно напоминающую скромный альбом для эскизов, цельной и разнообразной. Может быть, так широко присутствующее в этой книге море вошло в ее просодию отголосками античных метров и интонаций. Причерноморский пейзаж невольно заставляет перекликаться с ними. Единство сдержанной, подчеркнуто негромкой интонации, естественное дыхание еще острее подчеркивают горечь переживаний, трагические ноты стихотворной речи. В книге очень женское и интимное ощущение трагического на переломах и собственной жизни, и большого, исторического времени.
Прибрежное и морское пространство присутствует в стихах ощущением бездны, но эта бездна без романтического пафоса: «Ты снимаешь угол возле автомойки./ Дальше – только свалка и начало стройки./ А других строений нет на косогоре./ Ниже – только бездна, ниже – только море./ Шаткие ворота, чахлая ракита./ Во дворе землица временем прибита./ Каменная с виду, ни одной травинки,/ а на частоколе – две щербатых кринки./ Если угол зренья изменить немного –/ через степь и небо полетит дорога./ Втягиваешь в ноздри дух полыни стойкий –/ подгорелым рисом тянет из пристройки».
В книге вообще много географического пространства, но это не стихотворство литературных путешествий, не туристический дневник лирика. Для Аришиной море – возвращение к себе, это ее судьба: дочь морского врача, у моря она родилась, вдоль моря – от Кенигсберга до Владивостока – протянулся ее Высокий берег. У нее не случайны переклички с анапчанкой Елизаветой Кузьминой-Караваевой, от которой ее тем не менее отличает многое, поскольку Кузьмина-Караваева – Мать Мария, женщина философического склада, богословствовала и вопрошала не в одних стихах.
Вообще говоря, русская женская поэзия началась когда-то с соперничества двух поэтесс – Евдокии Ростопчиной и Каролины Павловой. Если Ростопчина простодушно восклицала: «Прощай! Роковая разлука/ Настала, о сердце мое,/ Поплатимся долгою мукой/ За краткое счастье свое», то потом Брюсов подхватил как раз строчку раздумчивой и не по-женски мастеровитой Павловой о поэзии: «Мое святое ремесло!» В аришинской лирике, очень женской по своему настрою, по виденью деталей, удивляет почти мужское мастерство. Вообще же сочетание мужской хватки и женского начала мало кому из поэтесс дается. Они, как ни странно, более рассудочны, нежели поэты. Но ничего заведомо расчисленного не отыщется в этих стихах, посвященных памяти Кузьминой-Караваевой: «┘Увы, я засыпаю лишь во мраке –/ и наяву нельзя увидеть мне/ кузнечика, сложившего подкрылки/ на пожелтевших скифских черепках,/ апостольника узел на затылке/ и четки в нецелованных руках».
Книга Натальи Аришиной названа «Поблажкой» не в последнюю очередь потому, что она ощущает и в счастье и в несчастье некую поблажку самой судьбы в том хотя бы, что ей дано пережить их еще и в слове. Эта книга, естественно продолжая вышедший в 2003 году томик полуизбранного «Терновник» (см. отзыв Татьяны Бек в «НГ El» от 12. 02. 04; кстати, в «Поблажке» два стихотворения посвящены памяти Бек), представляет некий новый период жизни, согретый такой естественной для наших дней горечью. И собственные утраты, как бы сдержанно о них ни говорилось, делают негромкий звук этой книги особенно щемящим и запоминающимся.
