Андрей Кротков Аттила Йожеф. На ветке пустоты: Стихи, письма, документы / Пер. с венгерского. – М.: Три квадрата, 2005, 528 с.
Едва ли имеет смысл в данном случае обсуждать «лестницу чинов» и спорить, был ли автор крупным, великим или величайшим. Важно другое: Аттила Йожеф (1905–1937) вырвался из плена идеологических оценок, и самое полное собрание его стихов на русском языке издано.
Биография Йожефа вроде бы вписывается в излюбленный многими литературными летописцами страстотерпческий канон. Безотцовщина, бедность, учение на медные деньги, борьба за существование, хроническая безработность, творчество вопреки всему, череда неудачных любовей, тяжелая болезнь (впрочем, приписываемое Йожефу психическое заболевание – факт недоказанный, известна лишь его склонность к депрессиям), ранняя гибель (точнее, самоубийство). К этому надо добавить увлечение на рубеже 1920–1930-х гг. марксистскими идеями и недолгое членство в нелегальной компартии (в те и в более поздние времена – самый веский довод для советских «ценителей»). В наши дни особый вес получает обстоятельство, прежде старательно замалчиваемое: Йожеф, в целом равнодушный к религии и Церкви, по рождению и крещению был православным, что для венгров (в основном числе католиков и в меньшем числе протестантов), в общем-то, нетипично. Хотя и объяснимо: родовые корни поэта – в этнически пестрой и религиозно чересполосной Трансильвании.
Большой том стихов Йожефа вышел в СССР в 1962 году. Среди переводчиков были мастера – Давид Самойлов, Леонид Мартынов, Владимир Корнилов, Маргарита Алигер; были, как водится, и подмастерья. Мастера не знали языка и переводили по подстрочникам. Подмастерья знали язык, но не были поэтами. Этот типичный «компромисс», всегда возникающий при переводе большого корпуса стихов, приводит к тому, что в пределах одной книги соседствуют тексты, мягко говоря, не одного уровня, и вины автора в этом нет никакой. Один из лучших переводов принадлежит перу Самойлова (стихотворение «Дождь идет»): «Стою, а лужи возле ног / Слились в одну. А мне нет дела! / И башмаки мои щенок / Обнюхивает неумело. / Обрюзгло небо – благодать! / И холм набух ему под стать. / А пар мешает мне свистать, / И я, угрюмый, как бурьяны, / Красиво кутаюсь в туманы. / Что остается мне? Мечтать».
Аттила Йожеф был сыном своей более чем неординарной страны, обломка великой империи, разрывавшегося меж Западом и Востоком. Политические соблазны эпохи для него, человека сверхчувствительного, не могли пройти безболезненно, разочарование в них – тем более. Вера в социалистическую перспективу для «страны трех миллионов нищих» угасла, а отсутствие националистических убеждений не позволяло сделаться певцом «почвенных» ценностей. Доброжелательное внимание и поддержка со стороны благополучных столпов западной культуры (например, Томаса Манна) оттенялись на родине положением подозрительного полунищего изгоя. Йожефу выпал удел поэта, пишущего европейские стихи на изолированном неиндоевропейском языке, судьба невольного «декадента», лирическая одержимость которого трагически не совпадала с приземленной неигровой серьезностью атмосферы 1930-х. И он предпочел своими руками разорвать этот порочный круг, за что его упорно сравнивали с Маяковским. Едва ли такое сравнение корректно: не то что на «сто томов партийных книжек» – у Йожефа и на одну не набирается, в певцы великой темы его записали насильно и неуклюже.
Люди, для которых венгерский родной, говорят, что Йожефа можно узнать по одной стихотворной строчке. Нам же бросаются в глаза даты его жизни: год первой русской грандиозной политической смуты – и год, цифра которого стала символом политического террора. При чем тут поэзия Аттилы Йожефа? Ни при чем. Но все же, все же┘
