Гобоист Яков

Юрий Арабов. Флагелланты / Роман. – М.: Вагриус, 2006, 320 с.

В изданной девять лет назад книге эссе «Механика судеб» Юрий Арабов объяснял трагедию Гоголя тем, что тот, с юности мечтая о великом поприще на государственной службе, предъявлял к своему литературному творчеству требования гениальности. По мнению Арабова, второй том «Мертвых душ» трижды сжигался писателем потому, что был недостаточно «велик». Гоголь – первый гигантоман в русской литературе – взвалил на себя непомерный груз ответственности, в то время как труд литератора в действительности куда как более скромен... Именно об этом вспоминаешь, переворачивая последнюю страницу нового романа Юрия Арабова «Флагелланты».

Герой романа, музыкант Иаков, незаметно продудел на гобое лучшие годы своей жизни и очнулся в один прекрасный день от того, что оркестр распустили. В поисках средств к существованию он нанимается на работу в некую инфернальную контору, главная цель которой – привить соотечественникам потребительские инстинкты, научить людей тратить как можно больше денег, дабы у них было больше мотивации к зарабатыванию оных. Работу Иаков выполняет самую бессмысленную. Личная жизнь его не клеится. Утомившись от мистически абсурдных перипетий собственного бытия, он приходит к выводу, что «жены нет, и не предвидится», а «социум опасен, как на войне». И просит зарыть его в землю заживо, дабы укрыться «от скотской и непорядочной жизни».

В могиле его настигает прозрение. Последняя глава романа совершенно неожиданно представляет собою остроактуальный публицистический монолог о судьбе и ответственности новейшей российской интеллигенции. Слово «флагелланты» означает самобичующиеся, доводящие свое тело до истощения вследствие покаяния. В общем, Иаков наказывает себя за то, что «количество зла, совершенного всеми нами, не искуплено и наворачивается, подобно снежному кому». А причина происходящего в том, что лет двадцать назад у интеллигенции произошел сбой в главном ее назначении – в посредничестве между властью и народом.

«На народ стали плевать, тем более что он, как обычно, бормотал и спивался, а к интеллигенции потекли кое-какие деньги. Однако профессора не поняли основного: уничтожая в себе посредничество, они не только свели на нет социальную роль, но уничтожили себя исторически». Как вышеописанная ситуация проявляется на внешнем уровне, герой романа подмечает тоже весьма метко: «Чревовещатели и сводники решили вдруг самовыражаться, не подозревая, что если и есть у кого-то что-либо за душой, так это – у одного из тысячи». На закономерный вопрос «на кого надеяться?» Иаков отвечает: «Надежда на нас, мертвых. Мы встанем, если понадобится. Встанем, подобно траве, когда наступит наш срок».

Хочется спросить, а почему не встали до сих пор? Неужели мало прошло сроков для этого вставания?..

Сам Иаков, конечно же, так и останется лежать в своей уютной могиле, где «никто не потревожит, не обнаружит и не продаст». Он принадлежит к тому типу людей, за которых нужно принимать решения и направлять. Он инертен, беспомощен и равнодушен практически ко всему, что происходит вокруг него, хотя время от времени в перерывах между волшебными несуразностями его и терзает мысль. Представить его в роли посредника между народом и властью невозможно, как невозможно и предъявить ему, такому, обвинения в чем-либо. Иаков по сути бессмысленный, зашедший в тупик человек, не нашедший ничего лучше, чем умереть до того, как умрет. Трагически покаянный замогильный его монолог явно должен принадлежать какому-то другому герою. Такое впечатление складывается во многом потому, что роман, написанный от первого лица в традициях постромантизма, характеризуется исключительно ироническим отношением героя к себе, а следовательно, и читателя к герою. Какие уж тут размышления о времени и покаянии за чертой могилы, если львиная доля текста потрачена на «мифопоэтику»: то сестра-весталка мечет молнии, то слепая мать Иокаста (прикинувшись Иолантой) плачет кровавыми Эдиповыми слезами, то любовница защищается от домогательств при помощи волшебного пояса от халатика... На идею эти украшательства не работают – они лишь потакают ушибленным Пелевиным «новороскам», уводя роман в область не претендующей на серьезность фантастики.

Читая о гобоисте Иакове, невольно вспоминаешь о другом оркестранте, тоже герое модного мистического романа... Но если альтист Данилов поднимается своим автором на высочайший уровень духовного бытия, где начинает чувствовать все страдания мира и тем самым обретает почти божественную сущность, то гобоист Иаков, напротив, в прямом и переносном смыслах слова опускается под землю, где сознательно гибнет для мира.