Василий Шевцов Павел Пепперштейн. Военные рассказы. – М.: Ad Marginem, 2006, 288 с.
В прошлом выпуске «НГ-Ex Libris» Евгений Лесин уже пересказал некоторые из «Военных рассказов». Так что мне не остается ничего другого, как вынести резюме. Но сначала – еще один пересказ. Первый текст сборника называется «Бог», и он, что называется, «парадигматический». Гражданская война. Белые захватили красного командира Назарова, расстрелять его поручают молодому поручику Ветеркову. По пути в лесную глушь поручик с командиром разговаривают, у них находится множество общих дореволюционных знакомых, поручик теряется и предлагает Назарову дуэль. Первый выстрел достается Ветеркову. Пуля попадает прямо в сердце, но командир не умирает, не падает и даже «как бы слегка улыбается». Еще два выстрела, последний в лоб – результат тот же.
«– Почему вы не умираете? – спросил Ветерков.
– Потому что я – Бог, – ответил Назаров.»
На этом рассказ заканчивается. Что произошло? Да ничего ровным счетом. Пепперштейн ни о чем не рассказывает – он просто-напросто по привычке «деконструирует» формат русско-европейской новеллы. Но не резко, как в ранних рассказах Сорокина, рассекая по живому, а мягче, нежнее – как ему и было всегда свойственно. Однако «нежнее» не означает «бережнее». Место, где раньше предполагался смысловой итог – вектор, вытягивающий тело рассказа в струну, – теперь пустует. Финальное преображение красного командира в Бога формально вводит в рассказ иное измерение, но им ничего не меряется – это просто фабричная нашлепка: Made by Medgermenevtika (по названию художественной группы, одним из основателем которой является Пепперштейн).
При всем при этом Пепперштейн – как бы метафизик. Он будто бы верит в то, что ко всем явлениям и событиям есть потусторонний ключик, что плоскость мира объята сферой непрочитываемых смыслов. Галлюциногенный бред, дзенский коан, глоссолалия, сновидение, абсурд – это способы если и не прозреть, то хотя бы ощутить ограниченность «нормального» зрения и «нормальной» речи. Пепперштейн пытается нащупать в материи традиционного рассказа росток новой сказки, нового мифа – но ему не удается держать тон. Он постоянно фальшивит, сбивается на ернические интонации: в частности отсюда и возникающий у читателя привкус «понарошности». Подобно одному герою Льва Толстого, Пепперштейн берет «тон насмешки над тем, кто бы на самом деле так говорил». Вот, например, страшилка об ужасе глобализации заканчивается словами: «Дай-то Бог, чтобы и душа нашей страны столь же легко перенесла встречу с Глобо». И сразу становится ясно, что перед нами – фейк, шутка, Петросян для интеллектуалов.
Да, книга отдельными моментами завораживает – но оставляет спокойным. Сфантазированные Пепперштейном образы застревают в сознании – но как твердый неусваиваемый осадок. Они не пускают внутрь, не позволяют осветить читателю его собственный опыт. Радости открытия, восторга понимания в пепперштейновском мире нет. Но литература живет и дышит только поисками правды: она волнуется, она ищет откровения и стыдится лжи. Иначе это как и в случае Пепперштейна – экстаз оттягивающегося ловкача-дизайнера.
