Крик черепахи

Виктор Полещук. Мера личности. – М.: АРГО-РИСК, 2006, 120 с.

Когда в 1988 г. готовили антологию верлибра, я предлагал назвать ее по стихотворению Виктора Полещука – «Крик черепахи», что было бы некоторой метафорой состояния верлибра, но она вышла как «Время Икс». Действительно, это эмблема не жанра, а именно одного этого автора, и уже в его книге она открывает первый цикл. У нас не пользуются понятием «прозостих», но оно есть в немецкой поэтике, ему посвящены монографии (проф. Фюллеборн). У нас продолжается неразбериха и в определении свободного стиха, что подтверждается неразберихой в практике. Но я бы применил к верлибрам Полещука именно это понятие, ибо в «прозостихе» отличие от прозы минимальное, кажется, только в самом вертикальном написании, т.е. стихом. Текст строится либо как повествование, либо диалог (иногда с самим собой). Вот автор «вспоминает бабку Марию», далее ее краткие (кратчайшие) «данные», затем род занятий: изготовление черепаховых пепельниц. И уже сам процесс изготовления, и кульминация – то же самое, но в восприятии не безразличного свидетеля, а уже поэта: «Вот тогда-то я и услышал, / как кричит черепаха: / то ли захлебывающееся верещание, / то ли писк, то ли тусклый шепот, / но и он постепенно смешивается / с бурчанием кипятка».

А дальше снова возвращение к тяжелой фигуре бабки, прозаик бы стал дальше описывать свои чувства, осуждать несчастную бабку и т.п. Прозаик был бы вынужден признаться, что на самом деле никакого крика нет, он есть только в его воображении – и т.д. Отсутствие этого как раз и причисляет текст Полещука к поэтическим, где вымышленное остается навсегда равнозначным действительному. Поэтическим его делают многочисленные провалы в изложении, резкие переходы от одной картины к другой, смена положений автора, из которых он бросает свои точные взгляды. Не его беда, если в это поле зрения попадают не всегда значительные, не всегда приличные детали. Такова картина его мира, а этот мир наша провинция, осколки империи, мир, где все непрерывно, убийственно и все – наяву, здесь мало места для столичной отрешенности, когда все происходит не с нами и не рядом, а разве что на чужом телеэкране.

Если понимать японскую поэзию хокку как удачно схваченный момент, то такие моменты появляются у Полещука, но в общем течении его часто неторопливого разговора не сразу замечаешь, что эти вспышки умозрительной наблюдательности благодарно освещают нам дорогу его мысли: «Жизнь в провинции: / лист, падая с дерева, достигает земли / через сутки┘» Или: «Выходит когда воскреснем / нетленными / мы станем невидимками?»

Недаром одно большое стихотворение посвящено японскому поэту Кино Цураюки, который, будучи одним «из 36 гениев японской поэзии», о себе, естественно, оставил «крайне скудные сведения» («Мера личности», давшее название книге). Заканчивается оно чисто по-буддийски, знаками, японскими якобы словами, заставляя нас таким образом причаститься бренности этого непонятного мира, где неясно, чем отличается «прикровенный человек от подпольного»: «харуру токи наки»┘

Иногда, говоря чужими словами о чужой речи, автор как бы дает оценку своему стилю: «Говорит по существу и интересно, / хотя иногда с упрощением и бессвязно, / переходя что наболело именно сейчас,/ не заканчивая строгой темы...» А вот отрывок из этой «строгой» темы, вечные русские вопросы: «Мне очень жалко русского человека, / сколько он намаялся за свою историю, / как никто, / и все потому, что сам желает заглянуть за край, / не имея веры, / а сейчас общая картина так изменилась / из-за факта, что земной шар один / и перешагивать некуда, / только через себя, / а тут начинается тот беспредел┘» И все это выговаривается устами некой Антонины Сергеевны Коломейцевой «на общем собрании жильцов дома Ленинградская, 24», такая вот линия, тянущаяся от «Коломейцевой» к Полещуку через Чаадаева–Достоевского, через Андрея Платонова и Юрия Кузнецова.

Чувство юмора часто спасает поэта Полещука, и читатель получает свою порцию литературного умиротворения, несмотря на трагичность многих признаний. Изгнанный из Таджикистана, вряд ли прижившийся на юге России, автор полагает себя эмигрантом, о чем его «Эпитафия эмигранту»: «Я, один из самых красивых людей, / каких только знала Россия ХХ века, / умер. / И еще раз умер, если кто-то думает, что я выжил. / А если все-таки кто-то еще думает про себя, / что каким-то загадочным образом выжил, / то я умер бесповоротно».

В общем-то, в ключе Владимира Бурича, отца русского верлибра, который очень любил этого (тогда молодого) поэта: «Я, спокойный и трезвый ┘ ┘ считайте, что меня не существовало». Впрочем, закончу на оптимистической ноте, позволив себе процитировать из давнего письма ко мне Виктора Полещука: «Вячеслав Глебович, можете умирать спокойно, у вас есть достойный ученик».